Наверху она кронами сцепляется, а внизу на мхах черника, брусника, травы… Сколько девок на этих травах перепорчено! И нигде такой калины ярой нет. А зимой тоже счастье. Красота дикая.
В эти спокойные края, что ни Европа, ни Сибирь и как-то к Северу поближе, но и не Север, я попал во время Горбатого. Предпринимательством занялся. А потом, как водится, ни квартиры, ни семьи, на хвосте братаны. Все, что наработано, отобрано убойным блоком чиновник-братан, при ликовании присутствующих. Пить — не работать. Сострадать и завидовать — любо-дорого. Сострадать себе любимому. О судьбах родины опять же под исландскую сельдь доходчиво можно излагать.
Образование у меня высшее техническое, а порода эта известна. Та девка, что страну на соревнованиях продвигает, а потом в «Плейбое» сиськи показывает, — наша. Сиськи эти с виду никчемные, а на руке тяжелы. Есть у наших баб такая особенность. Основательность, при видимой легкомысленности. Но порода неоспорима. Единство и борьба противоположностей.
В Мадино я уже год. Обжил дом. Аккуратно в населенные пункты наведываюсь. Огород у меня. Сетку ставлю на рыбу. В принципе, можно вернуться в мир. Начать все сначала. Только срок не вышел моему здесь сидению. Так мне Полкан поведал. Не собачка дворовая, не продукт галлюциногенный. Полкан — это Бог. Тот же Кентавр. Только наш. Русский.
Он часто во сне ко мне приходит. Как посланник. Я уже серьезно собирался уходить отсюда. Дом запер. Крест-накрест забил двери и окна. Собрал все, что нажил тут. Мелочь всякую. Вещи личные, немножко денег, что зашакалил. В Питер-город собрался. Голова есть, руки приделаны, не старик еще. Я бы там зацепился и поднялся. Но сон был — не уходить. Гость, дескать, будет, и от него великое преображение не только моей жизни, а всякой.
Вначале я в деревне был не один. Здесь жила пара семейная. Фермеры бывшие. Так же как и я, кинутые на кредитах. Лехе сорок лет, Крале около того. Имени ее никто не знал, и кроме как Кралей он ее не звал. Я думал, каприз такой, а это, как они объяснили, тотем. Прошлая жизнь, прошлое имя. Как вернутся, так и назовется по-новому. Не вернулись. Думали здесь перезимовать только, но она заболела. В прорубь провалилась, а лекарств, кроме хлебного вина, под рукой не было. Я предлагал тащить ее в больничку, и мы уже отправились было, но Краля умерла. Мы ее на погосте зарыли, и гроб хороший сделали. Материала много. Крест справили. А Леха потом долго не в себе был и сгинул. Я думаю, из болота не вернулся. Он там стал силки ставить на птичку. Сутками пропадал. К тому времени у нас инструмент кой-какой собрался, посуда. Даже иконки нашарили по чердакам. Поселения эти на три ряда следопыты вычистили. Но если живешь здесь и суглинок этот просеиваешь сквозь пальцы каждый день, то в культурном этом и бытовом слое можно все для жизни отыскать.
Жителей здесь нет давно вовсе. Неперспективная деревня. У нее и при перспективах как-то с властями не сложилось, а старики все вымерли. Участковый бывал здесь раз-другой, еще при Крале; понятно, у нас один документ на троих, и тот комсомольский билет Лехи. Но бомж, как несчастье. Он неискореним, и страна вся потихоньку в это сословие переходит. Участковый парень здравый. Поговорил с нами с полдня, по ориентировкам своим прикинул, отпечатки взял и, попросив не баловать, отбыл. Мы государству обуза, а так оно как-то само по себе все сделается. И естественно, если кто еще появится в нашем департаменте, доложить по инстанции.
Не все так плохо при нынешней власти. Вот приемнички эти, за сто рублей, а подороже и вовсе приличные. Я батарейки берегу, слушаю только перед сном и в семь вечера. Узнаю, не идет ли Красная армия. Ан нет. Буржуинство сыплется, но держится.
Чужого человека я почувствовал, еще когда он к деревеньке приближался. Когда в кустах сидел и выжидал, я был на той самой колоколенке, на которую он пялился. И я когда увидел этого человека на нашей главной улице, подумал: а вдруг вот оно? Случилось. Ему и оставлю все хозяйство. А сам в Питер или на небо. Только я еще не знал тогда, насколько близок к истине в последней инстанции.
Вел он себя очень осторожно, и это мне сразу не понравилось. Просто бомж или отморозок так не прячется. Мне только беглого с бабками не хватало. Бежать отсюда уже некуда, потому что бессмысленно.
Сразу подходить нельзя. Разведка прежде всего. И я решил ждать его на колоколенке. У меня тут оборудован запасной аэродром. И одеяло, и чай в литровой банке. А бинокль я еще давно выменял в городском бомжатнике на полмешка картошки.
Уже под утро, когда я прислал чуток, отключился, звук случился. Это гость из дома вышел, по малой нужде, во-первых, а во-вторых, солнышку порадоваться. Время утра, предзимнего, когда уже не осень, но зима крылья свои не расправила над лесом, когда солнышко повисло, тепло первое обозначилось, — время это нужно на улице встречать. И то, что человек этот выполз наружу, показало его не совсем бросовым. Отлить он мог и у себя в развалинах. Он повернулся ко мне лицом, а я бинокль поднял. Не явно я на него смотрел, а сквозь щель, бойница вроде под бинокль, а может, еще для чего. Лицо у него ничего так. Не спитое, не толстое. И взгляд не командирский. К бизнесу, пожалуй, отношения не имеет. Такая у меня выходила физиономистика, но это через стекла, а они и исказить могут. Только в панораме, за спиной гостя, мелькнуло что-то. Я бинокуляр приподнял и на самой окраине, там, где дорога старая, его и увидел. Полкана. Лик его был ужасен. Он от природы такой. И тот, что во сне приходил, был более похож на человека. А этот копытом трахнул по земле, постоял немного и исчез. Это знак мне. Значит, гость пришел именно ко мне.
Я сел, прижавшись спиной к деревяхе истлевающей, и задумался. Есть такие вещи, как Явь и Навь. Явь — это проявленная сущность бытия. То есть то, в чем мы живем. Для нас это, кроме дерьма и черного нала, свет утренний этот, который из Нави пришел. А Навь — это непроявленная сущность бытия, мир невидимый и потусторонний. Тонкий мир, тот свет, мир духов и душ. А это значит, что только что приоткрылась для меня форточка в тот мир. Для меня или для гостя. Полкан просто так сюда не выйдет. Его призывали для битв. И предки наши вместе с Полканом были непобедимы. Когда снова я посмотрел на дорогу, гостя там уже не было. Ушел погреться чуток и сообразить, как день прожить.
К дому, занятому гостем, я подошел со стороны огорода, с тем чтобы на случай непредвиденный ноги унести. Упасть, перекатиться и лечь за старый колодец, за сруб. А потом кувырком и в кусты. А там я недосягаем. Лес за спиной. Потом и появление свое нужно было обставить поэффектней. Вот пенек на хозяйственном дворе, чурочка. Я сел на нее и прутик подобрал. Стал прутиком этим на земле чиркать. Гость не почувствовал меня, не обозначился. Значит, к мужским играм не годен. И тут я ошибался…
Когда гость заломал меня, повернул харей вниз, кисть за спину завел и сел сверху, я понял, что, кроме зыбкой гармонии потустороннего и здешнего, присутствует третья ипостась бытия — Правь, и что она вступила в свои права. Правильно нужно все было делать.
— Как догадался? — спросил я.
— Блик от оптики. Ты ж против солнца смотрел.
— А ты кто вообще?
— А ты?
— Я местный житель. Светлану знаешь?
— Ну?
— Я родственник ее. Правда, дальний. На седьмой воде. Ты меня отпусти. Больно…
Гость меня обыскал, помял немного и слез. Значит, тоже парень школу жизни прошел. Пока я спускался с колоколенки, он хату покинул и оборудовал себе точку в тех самых кустах, на которые я рассчитывал. И взял меня. Теперь он сидел на пеньке и смотрел, как я отряхиваюсь.
— Один здесь?
— Почем знаешь?
— Сам и на наблюдательном пункте, сам и на задержании.
— Ты не из ментов?
— Я из других. Мне менты не указ. И слово какое-то нехорошее. Грязное слово. И чтобы ты знал, меня в свое время вся полиция Франции искала.
— Охотно верю. В дом-то что не зовешь?
— Да не прибрано там.
— А какой сегодня год? — спросил я его, чтобы окончательно увериться в значимости сегодняшнего дня.
— Семь тысяч пятьсот девятый…
Когда я поймал блик от бинокля, а более ничего быть на колокольне не могло, голова моя была настроена на этот образный ряд, где СМЕРШ, оперативники и стрельба по-македонски, то сообразил, что это никак не могли быть мои преследователи, для них сидеть на колокольне с биноклем слишком мелко. Деревня давно была бы прихвачена и зачищена. Это абориген. Но кроме подзорной какой-нибудь трубы у него мог быть арсенал обрезов всяких и парабеллумов. В такой-то глуши…
Я дом покинул через задний выход, где стены вовсе не было, а так, пристенок, аккуратно пробрался на задворки и залег в кустах. Ждать пришлось недолго. Мужик крепкий, поджарый, образ жизни располагает. Камушек поднял, бросил, потом прутиком почертил. Видимых признаков оружия не наблюдается. Это он к «терке» со мной готовится и прокачивает объективку. Что он в оптику свою разглядел и какие выводы сделал.
