Мать сложила кусок холста с вышитым на нем текстом и убрала его в сумочку. Она была готова к выходу. Я накрыл ее руку своей.
– Присядь на минуточку, мам.
С видимой неохотой она опустилась рядом со мной на кровать. Она была такой худенькой и невесомой, что на покрывале почти не образовалось вмятины. Мы оба смотрели прямо перед собой, словно двое детишек, летящих на ковре-самолете. Она выглядела усталой и понурила голову, глядя на ворсистый ковер. Обращаясь к ее затылку, я поинтересовался:
– Что было дальше? Ты поведала свою теорию доктору Норлингу?
– Да.
– Ты обвинила его в сопричастности?
– Да.
– И что он тебе ответил?
Он вообще ничего не сказал. Я сидела напротив, а он молча смотрел на меня с непроницаемым выражением лица. Это была моя вина. Я неправильно преподнесла ему всю историю, начав со своих умозаключений, представленных в сжатом виде, опустив подробности и контекст. Впрочем, сделанные ошибки пошли мне впрок, и тебе я рассказывала все уже совсем по-другому, начав с самого начала, со своего приезда в Швецию, и следуя хронологии событий, а не перескакивая с пятого на десятое в ответ на твои требования получить быстрые ответы.
Пока я рассказывала ему свою историю, в комнату вошел блондин-дворецкий и остановился у меня за спиной. Каким образом он получил сигнал вызова, не знаю; наверное, Норлинг нажал какую-нибудь тревожную кнопку, потому что при мне он не произнес ни слова. Слабым голосом, словно школьница, спрашивающая разрешения у учителя, а потом и более настойчиво, я попросила разрешения пройти в ванную – мне нужно было в туалет, и они не могли отказать мне в этом. Норлинг встал и ответил согласием на мою просьбу – это были первые слова, сказанные после того, как он выслушал мои обвинения. Жестом он приказал управляющему показать мне дорогу. Я заявила, что в этом нет необходимости, но Норлинг проигнорировал мои слова, распахнув передо мною дверь кабинета. Я последовала за управляющим, обратив внимание на то, какие жилистые и мускулистые у него руки. И вдруг мне пришло в голову, что он может оказаться санитаром из больницы, который всего лишь притворяется управляющим, а сам держит наготове успокоительные лекарства и смирительную рубашку. Он проводил меня до ванной, не дав и шагу ступить в сторону, а когда я закрывала дверь у него перед носом, с жалостью окинул меня взглядом. Или это было презрение? Жалость или презрение? Иногда их трудно отличить друг от друга.
Заперев за собой дверь, я принялась обдумывать затруднительное положение, в котором очутилась. Вместо того чтобы не говорить вообще ничего, я сказала слишком много. Мне оставался единственный выход – бегство. Я бросилась к окну, но, как и все остальное в доме, оно было сработано по специальному заказу и не открывалось. Разбить толстое дымчатое стекло тоже было бы нелегко, во всяком случае не подняв грандиозный шум. Следовательно, побег отпадал. Опустив взгляд, я увидела, что все еще держу в руках холст с вышитым текстом, и сложила его, а потом сунула в сумочку, не имея ни малейшего намерения возвращать его, поскольку он стал одной из самых важных улик, которые мне удалось добыть. Теперь у меня не было иного выбора, кроме как выйти из ванной и постараться найти другой способ выбраться из этого дома. Я ожидала увидеть за дверью обоих мужчин, готовых схватить меня. Но коридор был пуст. Осторожно прокравшись по нему, я увидела, что они стоят у дверей кабинета и о чем-то разговаривают. Может, лучше пойти в другую сторону и поискать выход там? Но тут Норлинг поднял голову и увидел меня, так что мне ничего не оставалось, как направиться к нему. Я скажу ему, что устала и хочу домой. Формально они не имели надо мной власти и не могли задержать меня. Итак, я заявила ему, что собираюсь отправиться домой.
– Я ухожу.
Норлинг ненадолго задумался, а затем кивнул и предложил подвезти меня. Неужели все получится так легко и просто? Я отклонила его предложение, ответив, что хочу подышать свежим воздухом и предпочту поехать на своем велосипеде. Норлинг мягко запротестовал, напомнив, что я только что призналась в том, что устала. Но я упрямо стояла на своем, еще не веря своему счастью, что вышла целой и невредимой из этой передряги.
Хотя огромные дубовые двери оставались закрытыми, я целеустремленно направилась к ним, ожидая, что вот сейчас двое мужчин или бросятся на меня, или уколют шприцем, но дворецкий послушно нажал кнопку, и гигантские двери распахнулись, а я вышла наружу, подставив лицо свежему морскому ветру. Я была свободна! Каким-то непонятным образом мне удалось остаться в живых. Я поспешно сбежала по ступенькам к своему велосипеду.
Выехав на дорогу, петляющую вдоль берега, я оглянулась. Дорогущий автомобиль Норлинга медленно выезжал из подземного гаража, словно паук, выползающий из укрытия. Он собирался последовать за мной. Я пригнула голову и, не обращая внимания на боль в обожженной ноге, изо всех сил принялась крутить педали, набирая скорость. Норлинг мог с легкостью догнать меня, но вместо этого предпочел тенью следовать за мной до самого города. Я пронеслась по мосту, резко свернула на велосипедную дорожку, тянущуюся вдоль реки, и вновь оглянулась – Норлинг был вынужден поехать по главной дороге. Наконец-то я избавилась от него, пусть даже на время, поскольку ничуть не сомневалась в том, что он едет на ферму. Не исключено, что доктор собирался заручиться согласием Криса, чтобы заточить меня в лечебницу. Я резко затормозила, спрашивая себя, почему так спешу на ферму. Разве я буду там в безопасности? Мой прежний план пошел прахом, я рассказала им все. Возврата к прежнему быть уже не могло, жизнь на ферме никогда не вернется в привычную колею, наша мечта разбилась вдребезги. Ферма, домик для гостей, рыбалка на лососей – со всем этим было покончено. Я обманывала себя, делая вид, что еще можно склеить две разбитые жизни. Увы, этого не произошло. Я должна была или довести расследование до конца, или отказаться от него; третьего пути не дано, и я сделала свой выбор.
Я была одна. Мне нужен был союзник. И единственным человеком, который годился на эту роль, поскольку ты был в Лондоне, единственным, кто мог выслушать меня, оставаясь равноудаленным от событий в этой забытой Богом дыре, был мой отец.
* * *
Решение матери изрядно меня удивило.
– Ты же не видела своего отца пятьдесят лет! Он даже не знал, что ты вернулась в Швецию.
– Я собиралась поехать к нему не потому, что мы были близки, а из-за его характера.
– И какими соображениями ты руководствовалась? Своими детскими воспоминаниями о нем?
– Он не мог измениться.
– Ты сама только что говорила, что мой папа изменился, причем всего за одно лето.
– Крис – совсем другой.
– В каком смысле?
– Он слаб духом.
Учитывая, что она только что обвинила отца в совершении тяжких насильственных преступлений, ее замечание почему-то показалось мне чрезмерно язвительным и обидным. Наверное, потому, что изо всех смертных грехов слабость мать полагала самым презренным. Ну и, конечно, раз отец слаб духом, то и я, без сомнения, тоже.
– Твой отец – сильный человек?
– Его невозможно подкупить. Он не пьет. И не курит. Он был местным политиком. Хотя кому-то это может показаться смешным, в его части страны это означает, что он был безукоризненно честен и пользовался уважением. Собственная репутация и имидж значили для него все. И не имеет никакого значения, что мы отдалились друг от друга. Он все равно будет на стороне правосудия.
– Мам, он считал, что это ты убила Фрею.
– Да.
– Тогда почему ты решила вернуться к нему, если искала того, кто поверит тебе? Ведь ты сбежала от него именно потому, что он тебе не поверил!
Чтобы не разговаривать, сидя друг к другу спиной, мать развернулась ко мне, и теперь мы устроились на постели, соприкасаясь коленями, словно два подростка, поверяющих друг другу самые сокровенные тайны.
– Ты прав, когда ставишь под сомнение мое решение. Но в данном случае обвинение было выдвинуто не против меня. Речь шла о преступлениях, совершенных другими людьми. И, в отличие от той давней истории, теперь я располагала фактами и уликами, именами и датами. Я всего лишь попросила бы его быть объективным.
Я отважился на маленькую провокацию:
– Я готов согласиться с тобой при одном условии: он правильно понял и оценил события лета шестьдесят третьего года. И поэтому ты надеялась, что он все поймет правильно еще раз?
Мать в отчаянии подняла глаза к небу.
– Значит, и ты поверил, что это я убила Фрею!
– Нет, не поверил, мам. Но если твой отец неправильно истолковал твой поступок, почему ты решила обратиться к нему вновь?
Глаза матери наполнились слезами.
– Потому что я хотела дать ему еще один шанс!
Поскольку она призналась в том, что действовала под влиянием эмоций, я перестал ерничать и попытался разобраться в чисто технических вопросах. Не исключено, что она пыталась связаться с ним еще летом, я просто об этом не знал.
