Она висела в его кабинете. Я ожидал увидеть обычный снимок, размером с почтовую открытку, а это был настоящий плакат, под стеклом и в черной рамке. На черно-белом снимке был запечатлен пикник: луг, белая скатерть с фруктами, хлебом и вином, рядом на траве друг против друга — Лемке и Вендт, за ними, уже с бородой, будущий ректор Академии, который, наклонившись к земле, рвет цветы; еще в нескольких шагах «боргвард» с откинутым верхом и буквами RIP вместо номера. Лемке что-то говорит Вендту, возбужденно жестикулируя, тот, видно, слушал его, подперев голову рукой, а локоть поставив на колено, но в момент съемки поднял голову и смотрит на собеседника. Будущий ректор, собирающий цветы, тоже повернул голову и смотрит вверх, на Лемке. Приехав на пикник, они, по-видимому, установили маленький красный флажок на тонкой блестящей палочке. Теперь этот флажок вместе с древком был в лапах улетающей сороки, которая тоже попала в кадр.
— Это же… нет, это же не моментальный снимок?.. Или…
— Вы имеете в виду аллюзию на Мане?[73] Нет, мы не позировали. И сороку мы тоже не заказывали. Кстати, она до этого уже успела украсть у нас серебряную ложку, и Рихард специально расшатал флажок, чтобы она могла его утащить. Он в тот день кружил вокруг, как коршун, со своим фотоаппаратом и щелкал нас и с близкого, и с дальнего расстояния, и с телеобъективом, и без и сделал кучу снимков. Этот был как раз последний. Вам нравится?
Мне снимок понравился. Но мне почему-то стало грустно. У Лемке, в темном пиджаке, в белой рубахе и с узким темным галстуком, был какой-то по-старомодному мальчишеский вид; в то же время он выглядел энергичным и уверенным в себе. На лице Вендта уже обозначилось знакомое мне выражение непосильности взваленной на него ноши. Детское, робкое лицо, которое, в сущности, должно было, но почему-то не решалось обрадоваться при виде вороватой птицы.
— А почему этот прекрасный «боргвард» должен был непременно упокоиться с миром?
Он не понял меня.
— RIP — requiescat in расе.[74] Это же, наверное, относилось к машине? Или, может быть, тут имелся в виду капитализм или…
Он рассмеялся:
— Нет, машина тут ни при чем. Это Рихард вписал буквы с помощью ретуши. На снимках, которые он считал особенно удачными, он обычно оставлял где-нибудь свою монограмму: RIP — Рихард Инго Пешкалек.
24
После осени наступает зима
Мог ли я сам об этом догадаться? Это, конечно, праздный вопрос. Но он занимал меня до самого Гёттингена. Я вспомнил наш разговор в тюрьме, во время которого Пешкалек говорил обо мне и о Лео, о старике и девушке. От меня он не слышал о ней ни слова. От кого же тогда — от Лемке? Еще я вспомнил, что он объявился у Бригиты, хотя о ней я тоже ничего ему не говорил. Получается, что он шпионил за мной? Может, наша встреча на автостраде тоже была не случайна? Может, он уже тогда следил за мной?
Все еще больше запуталось. Пешкалек услышал от Лемке обо мне и о Лео и в то же время пытался узнать все о теракте — это было мало похоже на правду. Может, он узнал о Лео, обо мне и о моем расследовании от полиции? Прочел заметку в «Фирнхаймер тагеблатт», заинтересовался, начал копать, узнал от своего человека в полиции, что я тоже веду расследование, и сел мне на хвост? А за всем этим случайно оказался его старый приятель Лемке? Получалось слишком много случайностей.
Когда я вечером после длинного путешествия вернулся в Мангейм, у меня разламывалась спина, но ответов на свои вопросы я так и не добыл. Я знал только направление дальнейших поисков. В телефонной книге стоял адрес Пешкалека: квартира и ателье на Бёкштрассе. Я позвонил Бригите, сказал, что еще еду, буду около восьми, попросил ее пригласить на ужин к восьми и Пешкалека, а сам заблаговременно припарковался на Бёкштрассе. Минут без двадцати он вышел из дома, сел в свой «гольф» и уехал. Он даже не посмотрел по сторонам. Я пробежал глазами таблички с фамилиями жильцов и вошел в дом.
В подъезде было тесно и темно. Через несколько шагов он расширялся влево, к лестнице. Прямо вела дверь на задний двор. Звонок Пешкалека располагался отдельно от шести других звонков. Это означало, скорее всего, что его квартира находилась в заднем дворе, и когда мои глаза адаптировались к темноте, я даже различил стрелку, указывающую вперед.
Во дворе за старым вязом стоял трехэтажный деревянный флигель, прислонившийся к брандмауэру соседнего дома. Рядом с внешней лестницей, ведущей на третий этаж, висела еще одна табличка «Ателье Пешкалек». Я поднялся наверх. Лестничная площадка, на которой помещались стол и два шезлонга, служила Пешкалеку балконом. На двери был только глазок, окно, выходившее на лестницу, было зарешечено. Я достал из кармана огромную связку ключей, около ста штук, и стал пробовать один за другим. Во дворе было тихо. В кроне вяза шумел ветер.
Мне пришлось долго повозиться, прежде чем я подобрал ключ. Дверь открылась, и я вошел в большое помещение. Продольной стеной был неоштукатуренный брандмауэр. Три двери справа вели в крохотную спальню, в кухню размером со шкаф и в ванную, которая одновременно служила и фотолабораторией и в которой потребности гигиены уступили нуждам фотографии. Слева я обнаружил два больших окна, выходивших в соседний двор. Через просвет между домами на Хафенштрассе открывался вид на крыши и краны торгового порта и на красную полоску, оставленную закатившимся солнцем на бледном небе.
Сумерки сгущались, и мне нужно было торопиться. Правда, в помещении было полно ламп, которые могли бы осветить его ярче дневного света. На окнах были и черные жалюзи, но одно из них заело, поэтому я должен был поскорее осмотреться и выявить наиболее интересные объекты в темной фотокомнате.
Очень скоро я заметил, что, несмотря на кажущийся хаос — лампы, занавесы, ширмы, венецианское кресло, поворотный табурет, напольные часы, пенополистироловая колонна и бутафорская музыкальная колонка, — Пешкалек любил порядок. В одном ящике письменного стола у него лежала именная почтовая бумага, в другом — обычная, в третьем были аккуратно разложены по размерам почтовые конверты, в пятом хранились канцелярские принадлежности от дырокола до ножниц. Неразобранная почта и неоплаченные счета лежали в лотке на столе. Все, что не подлежало безотлагательной обработке, должно было находиться в офисных папках, занимавших все простенки между дверями справа. Они были не надписаны, а лишь пронумерованы: от 1.1 до 1.7, от 2.1 до 2.11 и т. д. — пятнадцать разделов с подразделами от 2 до 11. Первое число обозначало тему — портрет, обнаженная натура, мода, политика, преступления, реклама и т. д., второе — отдельные большие проекты или все малые проекты одного года. Все было очень просто. В разделе 15 Пешкалек поместил все свои большие репортажи, первый — об итальянском контрабасном мастере, второй — об остановленном сталелитейном заводе в Лотарингии, и следующие три — о футболе, об игре на рожках альпийских пастухов и детской проституции в Германии. Папка 15.6 была посвящена Фирнхаймскому теракту.
Прежде чем устроиться с этой папкой на унитазе в ванной, я позвонил Бригите и рассказал ей о ремонтных работах и пробках на дорогах.
— Инго уже пришел? Я буду не раньше десяти, так что не ждите, ужинайте без меня.
Они уже съели суп и как раз приступили к морскому черту.
— Мы тебе все потом разогреем.
Как и в других папках, здесь тоже сначала шли фотографии, а потом тексты. Мне понадобилось немало времени, чтобы разобрать, что было на фотографиях. Они были темные, и я уже решил, что они засвечены. Но это оказались ночные съемки: машина, какие-то люди в маскировочных костюмах в лесу, земельные насыпи, солдаты, взрыв с двумя взлетевшими в воздух человеческими телами, огонь, бегущие люди. Фирнхаймский теракт в иллюстрациях.
Тексты начинались с письма в региональную и центральную прессу, в котором группа «После осени наступает зима» берет на себя ответственность за террористический акт на территории склада с боевыми отравляющими веществами в Лампертхаймском лесу и разражается угрозами в адрес капитализма, колониализма и империализма. В следующем письме Пешкалек сообщает о некоем террористе, который, решив выйти из игры, доверился ему, передал свои признательные письменные показания и видеофильм, посвященный теракту на складе с боевыми отравляющими веществами в Фирнхаймской пустоши. Пешкалек расхваливает материал, прилагает в качестве доказательства его ценности фрагменты видеофильма и выдержки из показаний террориста и просит за весь материал миллион. Письмо было направлено в ЦДФ.[75] На следующем листе папки приводился перечень средств массовой информации, к которым он обращался позже: разные радиоканалы, «Хамбургер нахрихтенмагацин» и «Хамбургер вохенблатт»; после солидных газет и журналов шли скандально известные издания и в самом конце — бульварная пресса. За ними следовали ответы. В лучшем случае они выражали удивление: материал интересный, но о теракте на складе с боевыми отравляющими веществами в Фирнхаймской пустоши никто ничего не слышал. Иногда автору высокомерно сообщали, что у полиции нет никаких сведений об упомянутом теракте — то есть кто-то навел справки и злился, зря потеряв время. Чаще всего автора без лишних слов, на казенном бланке, казенными словами благодарили за предложение и извинялись, что не могут его принять. Наконец я добрался до показаний террориста — рукописи из восьмидесяти страниц, напечатанных явно на том же принтере, что и письма Пешкалека, — и пластиковой папки с американскими документами. Я не испытывал потребности смотреть видеофильм, мне было достаточно фрагментов.
