Одолеваю еще один лестничный пролет по направлению к квартире на верхнем этаже. Стучу в дверь. Потом прижимаюсь ухом к дереву, но не слышу ни звука. Обычно во время работы Сесилия включает радио и подпевает всякой старой чепухе. Эта ее привычка всегда сводила меня с ума. Сводила с ума в хорошем смысле — заставляла любить ее еще больше. Она всегда знала, что я сделаю для нее все.
— Хэзер! — восклицает она, потрясенная моим визитом. На ней легкий и длинный восточный халат с поясом. Она сшила его сама из старого сари. Если Сесилия не творит что-нибудь, это не Сесилия. — Что ты здесь делаешь?
— Вроде как живу здесь, — отвечаю я.
— Нет, не живешь, — тут же парирует она. — Ты съехала. Бросила меня и эту квартиру. А еще оставила здесь большую часть своих вещей. Так ты поэтому приехала? Забрать их?
Она дрожит под струящейся тканью. Волосы Сесилии разметались по плечам восхитительными волнами, напоминающими языки костра.
— Нет… на самом деле я пришла, чтобы увидеть тебя.
— О… — разочарованно тянет она, хотя я прекрасно знаю, что так Сесилия выражает радость по поводу моего прихода. — Я как раз собиралась заварить чай.
Она оставляет дверь широко открытой и скрывается в глубине квартиры.
Сесилия и чай — это по сути своей история любви. Сесилия не признает никаких чайных пакетиков, небрежно брошенных в кружку. Вместо этого она раскладывает обеденный стол (овальный стол с раздвижной крышкой, который мы купили за тридцать фунтов на аукционе, когда только-только переехали сюда), словно намечается обед из трех блюд. Действо начинается с того, что она ставит на плиту чайник. Потом Сесилия гремит огромным, с вмятинами, заварочным чайником, который, клянусь, сделан из алюминия и, кажется, уже никуда не годится. Остается только недоумевать, зачем его вообще спустили с высокой полки на грязную захламленную столешницу. Когда вода закипает, она льет кипяток в заварочный чайник, одновременно раскладывая десертные вилки с костяными ручками, облупившиеся и совершенно не сочетающиеся с цветочными тарелками, чашками и блюдцами. Потом на столе появляется блюдо-этажерка, купленное Сесилией на прошлогодней январской распродаже в «Хэрродс». «На каждой кухне должно быть что-то из „Хэрродс“», — сказала как-то Сесилия, освобождая хрупкое цветочное блюдо из оберточной бумаги. Это заставило меня полюбить Сесилию еще больше.
Или, возможно, мне просто стало ее жалко.
— Свежие, я испекла их утром, — объясняет она, разбрасывая множество ярких фиолетовых и оранжевых кексов с сахарной глазурью по нижнему уровню этажерки. На верхний слой Сесилия выкладывает французские пирожные, украшенные съедобными серебристыми шариками, вылепленными из карамельной глазури, которые, как я знаю, она тоже сделала сама. Все эти шарики немного деформированы, причем каждый тщательно изготовлен вручную, чтобы отличаться от остальных. Сесилия относится к выпечке так же, как к созданию украшений. Шедевр должен быть шикарным и при этом оригинальным, скромным, но соблазнительным и, самое главное, ручной работы, чтобы нигде нельзя было встретить двух одинаковых произведений искусства. Помнится, она вдохновенно, срываясь на крик, до выступившего на щеках румянца рассказывала мне это.
«Ох уж эта Сесилия…»
— Помоги мне отрезать корки. — Она передает мне хлебный нож и стопку кусков серого хлеба из непросеянной муки.
Прекрасно знаю, как Сесилия его любит. Странно, но этот ритуал успокаивает меня, ведь он радикально отличается от того, с чем я сталкиваюсь на своей работе. Той самой работе, о которой Сесилии ничего не известно, работе, которая мешает мне броситься туда, где она сейчас живет, в этот безумный пейзаж, на который я едва осмеливаюсь взглянуть. Это все — для ее же блага.
— Креветки? — спрашиваю я. Они у Сесилии есть всегда.
— Сегодня — копченый лосось, — отвечает она, засовывая полоску рыбы между губами и виновато улыбаясь мне через плечо, словно я никогда ее не знала.
Я зажимаю ломтик лосося между кусками хлеба, предварительно положив внутрь несколько листиков измельченного кресс-салата. Режу бутерброды на четвертинки по диагонали и выкладываю их на средний уровень этажерки. Теперь блюдо заполнено целиком. Сесилия кладет в заварочный чайник ложку чайных листьев сорта «Лапсан соучун» и снова кипятит воду. Вскоре мы уже сидим напротив друг друга: я, склонившись над фиолетовой тарелкой с ободком из незабудок, и Сесилия, сквозь волосы которой сверкает солнце, струящееся яркими лучами в комнату. В это время года солнечный свет заглядывает сюда примерно минут на двадцать, тогда как летом — почти на час.
— Это скорее ланч, чем вечерний чай, — признается Сесилия. — Ты знаешь, что со мной происходит, когда я погружена в работу. Дни пролетают незаметно, мне некогда думать о еде.
Это не совсем правда. Сесилия одержима своими украшениями, но еще и пытается остаться тоненькой, как тростинка.
— Поешь, — предлагает она, замечая мою пустую тарелку. — Если бы ты была беременна, стала бы голодной, как волк.
С тем же расчетом Сесилия могла влепить мне пощечину.
— Прошу прощения, что я — такая неудачница. — Беру бутерброд и вгрызаюсь в него. Бутерброд кажется мне совершенно безвкусным, но это некоторым образом помогает сдержать слезы.
Я пристально смотрю на Сесилию. Она — по-прежнему рядом, но что-то изменилось. Я делаю для нее все, что в моих силах, все, что я обещала, но сейчас мы словно оказались по разные стороны очень высокой горы. И я не вижу, как эту гору обойти.
— Ты — не неудачница. — Сесилия скользит ладонью мимо этажерки и хватает меня за руку. Ее сильные пальцы крепко стискивают мои суставы. Мне становится больно. — Нет, ты не такая. Просто нам стоит придумать другой план.
Я киваю. Если бы видела эту сцену в кино, обязательно закричала бы: «Уходи! Беги отсюда!» Я не могла бы представить хеппи-энд. «Почему, — спрашиваю я себя, когда мои пальцы переплетаются с ее пальцами, — я всегда позволяю ей делать это со мной?» Если честно, я знаю ответ, просто слишком глупа, чтобы смело принять его.
— На сей раз ничего не вышло, — говорю я ей так, словно готова попробовать еще раз, словно вся моя решимость улетучилась, как одуванчик на ветру. Вытираю рот салфеткой. — Я разрабатываю новый план.
Ее брови вскидываются двумя любопытными домиками. С моих губ срывается тяжкий вздох.
— И что же ты предлагаешь? Непорочное зачатие? — хихикает Сесилия и берет кекс с этажерки. Она кладет лакомство на свою фарфоровую тарелку и облизывает указательный и большой пальцы. Потом подливает чай, наблюдая за мной из-за завитков своих рыжих волос. Ее ярко-зеленые глаза вызывающе искрятся, как изумруды, позабытые в необычной обстановке квартиры, этом воплощенном ассортименте магазина подержанных вещей. Уверена, с тех пор как я съехала, Сесилия накопила всякой дряни тонну, не меньше.
— Не могу точно сказать, — отвечаю я, тут же осознавая, что подливаю масла в огонь. — Ты просто должна доверять мне.
— Ты прекрасно знаешь, что я не доверяю, — чеканит она, откусывая кусок кекса и буравя меня тяжелым взглядом.
— Все слишком сложно. Но ребенок будет.
Если я тщательно обдумываю, что говорю, если я что-то основательно планирую снова, да еще и так быстро после очередной неудачной попытки, сейчас мне стоит держать язык за зубами. «И о чем это я думаю?» — ужасаюсь себе. Но потом смотрю на Сесилию, вспоминаю, как счастливы мы были когда-то, и понимаю: если есть хоть самый незначительный шанс вернуть это, я пойду на риск, независимо от того, чем все может закончиться. Только так и будет правильно.
— Как твоя работа? — спрашивает Сесилия.
Я чувствую горечь, с которой она буквально выплевывает последнее слово.
— Ну, я…
— Ах да! Какая же я глупая! Я и забыла, что ты не любишь это обсуждать.
Я бессильно роняю голову. Нет смысла рассказывать Сесилии о Клаудии и Джеймсе, вовлекать ее в жизнь близнецов… она этого не поняла бы. Не смогла бы понять. Все началось бы с умеренного любопытства, постепенно пробуждающегося интереса, а в итоге Сесилия закипела бы от неистовой зависти и гнева. Нет, пока мой план не претворился в жизнь, просто необходимо, чтобы Сесилия ничего не знала. Это было бы слишком жестоко по отношению к ней. Я уже наловчилась вовремя прикусывать язык.
— Ты ведь знаешь, я не хочу говорить об этом, — в который раз повторяю я. Чувствую, как в горле встает комок, и ничего не остается, кроме как впихнуть в себя бутерброд и подавить то, что я хочу сказать на самом деле.
— О, ну да, твои драгоценные работы, тра-ля-ля, — грубо поет Сесилия. — А правда заключается в том, что ты не можешь удержаться хотя бы на одной работе достаточно долго, чтобы рассказать мне хоть что-нибудь интересное. Сколько у тебя было этих работ только за прошлый год? Пять, шесть? Мне кажется, еще больше!
