— Там была полная бутылка! — рявкнул в ответ Володя.
— А тебе жалко, да?
— Дура, что делать, говори? Ты фельдшер! Хоть и пьяная в дым, но все-таки фельдшер. Соображай, пожалуйста, Пантелеевна, миленькая, очень тебя прошу, помоги!
От Наташиных криков у Володи все сжималось и болело внутри, ему хотелось зажать уши и убежать.
— На дне сумки одеколон «Красный мак», — успела произнести Наташа и опять зашлась жалобным звериным стоном.
Она знала, что рожать больно и все равно ждала этого события как праздника. Восемь месяцев беременности, таинственный, уютный кусок жизни, когда особенно крепок и сладок сон, совсем другой вкус у еды, у воздуха, и все запахи вокруг становятся гуще, а краски ярче, эти восемь месяцев счастливого ожидания никак не могли закончиться такой чудовищной болью. Она уже не слышала грохота ливня и воя ветра, боль захватила ее целиком, и ничего другого не осталось.
— Что теперь? — донесся до нее испуганный голос Володи, когда отпустила очередная схватка.
— Ничего. Теперь только ждать, — ответила ему Пантелеевна, — или вот, возьми пока, посмотри там, какие есть чистые тряпки. Она говорила, там халат, бельишко. Наталья! Ты давай не кричи так, воздух у ребенка отнимаешь. Дыши, как собака на жаре, неглубоко и часто. Отдыхай, когда схватка отпускает. Расслабляйся.
— Володя… там сумка клеенчатая синяя, в ней одеяльце, пеленки, чепчик… — невнятно простонала Наташа.
— Чепчик! — рявкнула Пантелеевна. — Ты лучше подумай, чем пуповину перевязывать…
Но Наташа уже ни о чем не могла думать. Было так больно, что сыпались искры из глаз.
Неизвестно, сколько прошло времени. Ливень кончился, выглянуло солнце. Так и не проехала мимо ни одна машина. Наташа то слышала Пантелеевну и Володю, то не слышала, оглушенная очередным приливом боли. Когда она ясно поняла, что сейчас совсем умрет, ей прямо в мозг врезался очередной приказ фельдшерицы. Сначала нельзя было тужиться. Потом, наоборот, надо, изо всех сил.
Боль стихла. До нее доносился слабый, жалобный монотонный писк.
— Мальчик! — прокричала над ней Пантелеевна. — Синенький, маленький, недоношенный, два с половиной кило, не больше. Но ничего, потом доберет свой вес. На вот, посмотри.
Это было крошечное чернильно-синее существо, покрытое белесой смазкой, беззащитное, трогательное и самое восхитительное на свете. Наташа мгновенно забыла о пережитой боли и слушала слабенький писк, как волшебную музыку, не могла оторвать глаз от сморщенного личика.
Пантелеевна взяла у нее ребенка, отдала Володе, а сама принялась возиться с Наташей. Светило солнце, уже вечернее, мягкое. Отчаянно щебетали птицы. Наташа не чувствовала ничего, кроме блаженной счастливой слабости. Ей хотелось поскорее еще раз взять на руки своего мальчика, разглядеть личико, погладить темные слипшиеся волосики, приложить к груди и покормить.
— Твою ма-ать! — взревела Пантелеевна. Наташа не сразу поняла, что произошло. Ей показалось, фельдшерица сделала что-то не то. Тело опять наполнилось кошмарной болью, и опять пришлось тужиться.
— Мама! — закричала Наташа из последних сил.
Боль кончилась так же внезапно, как началась. Но вместо живого писка повисла тишина. Казалось, даже птицы замолчали. И только мужественная пьяная Пантелеевна, горестно матерясь, пыталась спасти второго младенца.
Анжела не могла уснуть, хотя выпила на ночь отвар валерьянки с пустырником. Дело было, конечно, не в том, что у нее зудело лицо.
Анжела начала думать. За последние полтора месяца это произошло с ней впервые. Раньше она только чувствовала. Всего три чувства — отчаяние, страх и тоска. Ничего больше. Теперь самое страшное было позади. Она знала, что выйдет из этой клиники с таким лицом, с которым можно жить дальше. Теперь ей не хотелось вкалывать себе смертельную дозу морфия. Ей хотелось жить и даже петь на сцене.
Лежа с открытыми глазами в уютной чистой палате, глядя сквозь прорези повязки в потолок, Анжела думала о том, что вся ее жизнь была одним долгим интервью. Ей задавали вопросы, она отвечала. Вопросы были глупые и умные, злобные и восторженные, наглые и робкие. Главное — правильно отвечать.
У ее дяди был дом в тайге, под Свердловском. На все каникулы ее отправляли туда. Одинокого дядю, молчуна и выпивоху, она любила больше всех на свете, больше мамы с папой. Он был единственным человеком, который не задавал ей вопросов. Он научил ее, семилетнюю, играть на аккордеоне. При нем она могла орать свои песенки как угодно громко, часами вертеться перед большим мутным зеркалом, напяливать на себя всякие тряпки из бабкиного сундука и воображать грядущую славу, толпы поклонников, жгуче-ледяной огонь софитов, полутемные залы дорогих ресторанов, вулканический песок пляжей на Канарах, яхты, виллы, «ягуары».
Ночью она выбегала из теплой избы босиком на снег в старом дядькином тельнике, присаживалась пописать подальше от крыльца. Задрав голову, она смотрела на звезды и представляла, как будет рассказывать об этом толпе журналистов на пресс-конференции и как искреннее как трогательно это прозвучит. Маленькая девочка в старом тельнике писает в зимней тайге под Свердловском в снег и смотрит на звезды. Они такие холодные, лохматые, далекие, а она такая нежная, такая особенная. Не как все.
Первым существенным вопросом, который задала ей жизнь, было поступление в эстрадно-цирковое училище. Туда принимали после восьмого класса. Конкурс был огромный. Циркач, как правило, профессия наследственная, дети артистов, выросшие на арене, шли вне конкурса. Анжела схитрила. Девочки хотели учиться на акробатов, жонглеров, эквилибристов или на эстрадных певиц. Таких было страшно много. Анжела Болдянко оказалась особенной, не как все. Она поступала на клоунаду. Туда девочки шли редко. Она поступила с первой же попытки.
Клоуном Анжела не стала. Из четырех выпускниц училища сколотился девичий квартет «Мяу!». Девочки пели тонкими жалобными голосами. Одеты они были в розовые платьица, панталончики, туфельки-балетки. В волосах капроновые ленты, кукольный макияж. Они мяукали, как мартовские кошки, в конце каждой песни поворачивались задом к публике и задирали кружевные подолы с дружным визгом.
Группе удалось записать пару клипов на местном телевидении и завоевать приз зрительских симпатий на региональном конкурсе молодых исполнителей. Потом был сделан диск и продавался он неплохо, и один из клипов прокрутили по шестому каналу Центрального телевидения, и предстояла первая серьезная гастрольная поездка по Сибири. Надо было разнообразить репертуар.
Гена Ситников, композитор, он же поэт, он же продюсер группы, за ночь написал суперхит. Песня была лирическая, задушевная и требовала сольного исполнения. Петь должна была одна девушка. А остальные три — только подпевать на заднем плане. Бедняга продюсер не ведал, что натворил, предложив девушкам самим выбрать солистку.
К этому времени в дружном коллективе накопилось столько взаимных претензий, что спор о солистке закончился не просто ссорой. Девушки подрались, как уголовницы в зоне. Драка получилась нешуточной. Две из четырех попали в больницу. Третья, хоть и не сильно пострадала, но пережила такой шок, что решила помочь себе ударной дозой героина и тоже попала в больницу. Гастроли срывались. Продюсер Гена напился с горя. Кому-то следовало его утешить, и этим занялась Анжела, печальная, но уцелевшая в драке. Она, в отличие от остальных трех, не претендовала на роль солистки. Пока три кошки пытались выцарапать друг другу глаза, она скромно стояла в сторонке и повторяла: девочки, ну не надо, успокойтесь!
Гена Ситников рыдал у нее на плече. Анжела робко предложила ему выход из положения. Она, так и быть, готова отправиться на гастроли в одиночестве и исполнить все песни сама. Продюсер ожил, протрезвел, принялся звонить по телефону, бегать, договариваться, чтобы срочно перепечатывали афиши и рекламные тексты. В сибирских городах будет выступать солистка всеми любимой группы «Мяу!» АНЖЕЛА. На новых афишах на фоне бледных маленьких изображений трех бывших кисок красовался ее яркий, очень удачный портрет.
Гастроли прошли успешно. Потом были еще одни и еще. Постепенно бледные тени прошлого испарились с афиш. Исчезло и само слово «Мяу!». Осталась одна АНЖЕЛА.
Это и было вторым существенным вопросом, который задала ей жизнь и на который она ответила с блеском.
Третьим вопросом оказалась поездка в Москву. У Анжелы к этому времени имелись собственные два клипа на свердловском телевидении, один «компакт», тонкая стопка газетных и журнальных вырезок, где упоминалось ее имя. В Москву ее пригласил владелец сети бизнес-клубов. Он был родом из Свердловска, заехал на свою малую родину, встретил свою первую любовь, которая оказалась горячей поклонницей творчества Анжелы и притащила богатого друга на скромный концерт местной знаменитости.
