Замечательная хирургическая чистота и благолепие!
... И все сильнее и сильнее теребило подлое желание наследить, натоптать, в этих чародейственно дистиллированных коридорах полостной родимой системы!
Очень хотелось кушать.
А ежели быть весьма пунктуальным - я готов был сожрать целый банный таз манной отвратительной (с младенчества не обожаемой) размазни.
... И одновременно с чудовищной силой пробилась надежно схороненная отравительная рекламная заставка - дешево-морковная плитка-шкатулка, из которой выпорхнула одинокая безмудштучная солистка, и тотчас же принялась стриптизно призывно выкручивать свои худосочные бедрышки, лодыжки, ключицы - ларечная "Прима"-балерина, - ее курящийся плебейски божественный горький дым, сладостно кисловатые крошки...
Курить! Боже мой, - к у р и т ь...
Я в точности знал, что после пары безумствующих глубинных затяжек, мой оскверненный (вероятно, какой-то наркотической дрянью) мозг разбудит таки мое отчужденное охолоделое тело.
Я верил, что...
- Милкин, и долго ты еще собираися бока отлеживать? Всешки, не инвалидец какой! А совсем можно сказать справный мужчина. А что ослабемши чуток, дак чеж ты хочешь, - сем ден на одних шпринцах! Тута и бык околеет. А ты вон, - даже жмурися на солнышко. А оно ласковое, а потому как живое. И ты, милкин, тожить живехонек. Потому как жила крепка в твоей родове. Потому как Боженька не дает указаниев прибрать тебя до срока. Срок твой, стал быть, еще не весь, вышедши, - земной-то! Так-то вот, милкин. А подниматься тебе не след! Совсем даже нельзя. Это я так, к слову, чтоб почуял сам, каков ты есть. А вот принесут бульонца из цыпляток, уж он-то враз по жилкам разойдется. А жилкам твоим только и надо того. Живого, горяченького теплица. Хватит тебе на шпринцах-то, чай не инвалидец дохленький. Потому как - все при своем нужном месте, милкин.
Я до последнего ободрительно простодушного предложения не мог разглядеть, - что это за новейший персонаж, так забавно просторечиво изъясняющийся?
И, едва не вывернув шейные позвонки, скосил направо через голову разомкнутые любознательные очи, и - обнаружил на роскошной плетеной качалке существо устрашимо малокалиберного роста, обряженное в белесый старорежимный докторский хитон с глухим воротником-стойкой с нашитым кармашком в районе не угадываемой груди. На верхней планке кармана цепко укрепилось какое-то мохнатое чернявое чудище в виде прикорнувшего нечесаного паука, в связи с послеобеденной сиестой...
- А-аа... - сказал я, не очень заботясь о дикции и прочей вспомогательной технике самодеятельного ритора, вообразившего себя не "инвалидцем", а впрочем, имеющего шансы...
- А-а где я, а? - доблестно справился я с нахлынувшим потоком вопросительных и прочих недоуменных междометий.
Не покидая валкого дачного вместилища, госпитальное гномистое существо, скрывающие свои, вероятно посеребренные букли под неким в виде гигантского пеликанского клюва лиловым клобуком, удовлетворительно закачала им, как бы склевывая мои ожившие жалкие недоумения.
- Ишь, милкин, и голосок обретши! А ты говори, говори, а головенку-то на место возврати. Так ей спокойней. Вот и дождалися, вот и терпеньица не задарма пропало. К тому все и шло. Молодцом, милкин!
Я внял совету странной сиделицы в отношении "возврата" головы в прежнее расслабленное положение. И вновь машинально уперся малоподвижными зрачками в блеклую мертвую сферу светильника.
- А это... О н о - настоящее? Оно светит лучами, да? Солнечными? вновь пробился я к своему мучительному основополагающему вопросу.
- А как жа, милкин мой, у нас тутака все взаправдашнее. И солнышко, и бульонец. Чавой-то задержалися, черти! А потому как привыкшие шпринцы свои таскать с колбочками. Все рученьки натыкали твои! Почитай, засинили все синяками-те, милосердники!
- А что... Я кто здесь... Кто? Числюсь, да? - не оставляло меня вполне законное сиротское чувство бесприютности и подброшенности.
- Ты, милкин, не сумлевайся. Ты числися в главных гостях. Потому как ему сродственником приходися. Потому и определили тебя в светлицу, чтоба скореича себя обретши. Та, милкин, везунок! Потому как он - как есть за справедливость. А чтоба свою кровь не обделить. И ты, милкин, не последняя спица в колесе-то. А то - числюсь! Ишь ты - неблагодарник!
- А-а, вон как...Гостем числюсь. Родня твоему рабу... рабовладельцу... Вспоминаю: черная комната, черная войнушка, черная охота... И, вдруг сверху... Плита! Тяжеленная... Уже труп... Тело бывшей супружницы... Жены! Как бы... И, потом - все. Провал. А сейчас вот... Вот трусил глаза открыть. Трусил... Оказалось, зря. Все - зря. И живу снова... Зряшная затея - моя жизнь... Да?
- Милкин, а ты не горючься. Тутака таки бабенцы приглядны. Со всеми достатками в придачу. Выбирай каку хошь, и холь ее. Потому как он повелел, чтоба знатно приветить. Чтоба никакого отказу и бесперечиния. Не тужь, милкин. Ага, вота и дождалися офицанки! Вон, милкин, скореича разуй глазенки, вместе с бульонцем и бабенца кака справна и лакомна!
Убрав взгляд с гипнотического неживого ядра-светильника, я тотчас же уперся им в объявившееся бесцветное рослое женское существо - в "офицанку", которая толкала перед собою двухэтажный хромированный стол-поднос, прозрачную верхнюю столешенку которого занимала всего одна черная миниатюрная посудина, по всей видимости, - супница с обещанным "бульонцем".
Застыв прямо напротив меня, безмолвное, безулыбчивое, обряженное в черную балахонистую казенную хламиду, в виде борцовского кимоно, существо, как бы демонстративно держало паузу, позволив хорошенько разглядеть себя.
Снизу, от подушки, пришедшая казенная особа виделась мне натуральной дылдой, имеющей в активе те же вершковые данные, что и давняя банщица-утешительница, походя отвергнутая мною - Шурочка. Правда, второй подобной монолитной конструкции здесь не ночевало. Скорее преобладала подиумная гончая поджарость.
И расплывчатое ощущения возраста - от семнадцати до двадцати пяти.
И льняные (наверняка собственные) волосы стискивал тусклым полумесяцем титановый кокошник-гребень, оставляя посредине, на виду, гладко прибранный розовеющий пробор.
И я догадывался, - это роскошное тугое некрашеное волосяное убранство заканчивается где-нибудь у нежной поясницы пионерским бантом или легким титановым же прижимом, сдерживающим концы спелой допотопной косы-батона.
И заурядное простоватое круглоликое лицо не оживлено мертвыми макияжными мазками визажиста.
И поэтому ее скулы и веки представали странно детскими и почему-то не очень живыми, полнокровными, - вроде фарфорового изделия, выполненного набитой ремесленной рукой, но второпях (а то и в целях экономии) не раскрашенного, но оттого не менее ходко продающегося с уличных лотков.
- А, милкин наш, уже молодцом! О бабешечки мысля опять же, потому как, милкин, в самом соку! А опосля бульонца, а отчего ж и приласкать, а? Заместа десерту-пряника, а милкин!
- Бабуль, вашими устами да мед пить...От бульонца, да, не откажусь. А там поглядим... на мое поведение.
- Милкин, а ты не тушуйсь. Девка, как сам вишь справна по всем статьям. Подмогнет, и сам не углядишь, как взбереся на кобылку. Она, Нюрка-то, затейна бабенца! Из гробца вытягнет, не токмо что из постели!
"Затейна" неписаная и некрашеная красавица, так и не допустившая на фарфоровую физиономию служебной улыбчивости, наконец, обогнула свой стол-самокат, неторопливо приблизилась ко мне болезному. И безо всякого уведомительного медсестринского подходца подхватила под мышки, и одним могутным махом утвердила на мое малочувствительное седалище. Причем, в качестве сиденья пригодилась моя належанная нанюханная жестковатая подушка, обтянутая каким-то табачного колера шерстистым текстилем.
И голову мою тотчас же в точности загрузили мореплавательным дурнотнотным дурманом. И чтобы, как-то усидеть, она (головушка, разумеется) сама уронилась вперед, прижавши колючий подбородок к груди, смеживши любознательные очи, которые заволоклись каким-то дрянцовым багрянцем...
Желудок сделал идиотскую зряшную попытку освободиться от лишнего содержимого, - в то время как в нем кроме горького желудочного сока более ничего не водилось...
Я сделал самостоятельную героическую попытку перевести самого себя в привычное ничковое положение, для чего елозя по сиденью-подушке, попытался съехать с нее, - увы, даже для этого незатейливого маневра в моих филейных мышцах не оказалось достаточно физической энергии и настырности, - о наступательности и прочей интимной привередливости и речи быть, не могло.
Я окончательно уразумел (но отнюдь не смирился), что мою единоличную особу, мою физическую сущность поместили в какую-то ватную куклу-валяшку, которая чувствовала себя исключительно отвратно, и всякого там "бульонца" влить в свое обесчещенное и очищенное нутро не сумеет (и не позволит никому!) не под каким милосердно-бабуськиным соусом.
