— Это я знаю…
— Знаете? — Жуков изобразил наигранное удивление удивлённое. — А что ж тогда демонстрацию протеста хотите устраивать? Кстати, против чего протестовать-то думали?
— Против ущемления прав человека, — сдавленным голосом объяснил юноша.
— А сможете ли внятно растолковать мне, в чём это ущемление заключается?
— Зачем? Разве вы сами не знаете?
— Я-то много чего знаю. Но всё-таки живу в этом государстве и пытаюсь, кстати сказать, сделать так, чтобы из-за всяких глупостей за решётку не сажали таких, как вы. Хотя у меня есть все основания бы дать ход вашему делу… Ишь ты! Ущемление прав! А вы когда-нибудь слышали о том, что в Америке в течение двадцати пяти лет была такая жестокая цензура, что в Голливуде не могли снимать фильмы по своему усмотрению? Не слышали? Как же много вам ещё предстоит открыть для себя… Цензура в американском кинематографе опиралась на «Кодекс морали», и этот кодекс, известный также как кодекс Хейса, требовал не только изгнания наготы с экранов, но даже запрещал «слишком откровенные» танцы. А как определить эту «чрезмерную откровенность»? Не только употребление непристойных слов строго отслеживалось, запрещалась также пропаганда насилия и расовой дискриминации, более того, кодекс требовал, чтобы в кино не затрагивались серьёзные проблемы! А под такую формулировку, как вы понимаете, можно что угодно подстругать. И это только в кинематографе, а сколько ещё областей, где правили драконовские законы? Да наша цензура ничто по сравнению с теми церберами!
— Неужели у них такое было? У них же демократия!
— Было, Сергей Юрьевич. И вы, будучи журналистом, вернее, собираясь стать им, должны быть хорошо эрудированы, дабы вас никто за жабры не прихватил в споре. И кому, как не журналисту, даны все возможности добиваться всяческого улучшения социального порядка с помощью печатного слова! А вы хотите вносить сумятицу в налаженную жизнь, прибегая к нелепым акциям протеста. Эх, Сергей Юрьевич, выпорол бы я вас собственными руками, по-отечески, только ведь вы кричать будете о недемократических методах, оскорбитесь… У меня сын примерно вашего возраста, тоже вольнодумец… — Жуков вернулся за стол и достал из папки два исписанных листа бумаги. — Вернёмся к началу нашей милой болтовни. Вот это на вас накатали ваши товарищи.
— Кто?
— Разве я могу выдать ваших друзей? — хитро улыбнулся Жуков. — Нет, Сергей Юрьевич, не скажу. Работа у меня такая: не рассказывать вам, а узнавать от вас… Так что эти идеологически выдержанные документы я оставляю у себя…
Они разговаривали больше часа, и Жуков быстро убедился, что сидевший перед ним парень вовсе не был ярым антисоветчиком. Молодёжи всегда свойственны радикальные суждения, и майор Жуков прекрасно понимал, что с юношеским максимализмом бороться следовало только с помощью слов, терпеливо переубеждая и разъясняя, а не выворачивая руки «неблагонадёжным». Требовать от молодёжи отречения от идей, которые чаще всего являлись просто модными увлечениями, было глупо. Суровые санкции порождали только страх и ненависть.
— Что ж, Сергей, я вас отпускаю, так сказать, с миром. Будем считать, что профилактическую беседу я провёл, а вы проведёте её в свою очередь в вашем политическом клубе. Надеюсь, что ваши посиделки на этом прекратятся. И договоримся так: вы придёте ко мне в сентябре, в первых числах, и расскажете, как идут дела. Сразу предупрежу вас, что информацию я всё равно получу, потому что эти, — Жуков постучал пальцами по двум листам, — будут теперь всегда строчить такие бумаги. Они выбрали свою дорогу.
— Будут стукачами? Но ведь мне с ними в одной компании, бок о бок… И не знать, кто именно…
— А вы не делайте ничего такого, о чём они могли бы докладывать. Живите честно, выполняйте свои прямые обязанности. Это, между прочим, гораздо труднее, чем быть революционером… Что ж, Сергей Юрьевич, до свидания. Да, чуть не забыл: о нашем разговоре никому не рассказывайте, это в ваших же интересах. Жду вас в сентябре, а там буду надеяться, что повода для очередной встречи вы мне не дадите… Да, кстати… Кстати о сентябре… Как у вас складываются отношения с преподавателями?
— Нормально, — Анохин пожал плечами. — С кем-то совсем формальные, как и должно, наверное, быть. С другими бывает получше…
— Получше с кем, если не секрет?
— Ну вот хотя бы с Лерой Германовной Фирсовой?
— Она же политэкономию преподаёт. Если принимать во внимание ваши взгляды, то уж с ней-то у вас не может быть тёплых отношений, — хитро улыбнулся Жуков. — Она же сухарь.
— Что вы! Лера Германовна — очень чуткий человек. Она часто бывает в наших компаниях…
— И в политических клубах тоже?
— Ну… — Анохин замялся.
— Сергей Юрьевич, мы же договорились с вами, — Жуков побарабанил пальцами по столу.
— Бывает… Только она ни к каким планам, ни к каким митингам не имеет отношения! Я честно говорю!
— Похоже, она вам нравится? Ну, как женщина?
— Она многим нравится. За ней даже ухаживают.
— Даже так?
— Но только вы не подумайте, — студент сильно нервничал, — она не из таких… Она ничего не позволяет никому…
— Вы где-нибудь ещё встречались с Лерой Германовной? Я имею в виду не ваши общие компании.
— Нет.
— И не видели её больше нигде? Ну, может, случайно?
— Нет… Впрочем, было как-то…
— Я вас слушаю, Сергей Юрьевич, — мягко надавил голосом Жуков.
— В моём доме видел… Нет, нет, она не ко мне приходила, не ко мне. Она этажом выше была, с мужчиной каким-то.
— С мужчиной? С мужем, наверное, — бросил наживку Жуков. — Может, она там живёт, а вы не знали?
— Нет, живёт она в другом месте. Я её провожал однажды.
— Интересно. У вас, оказывается, настолько близкие отношения?
— Нет, не настолько. Просто поздно было в тот день. Это после концерта в клубе МГУ было. Ну вот я и вызвался проводить… Но вы не подумайте, между нами — чисто товарищеские отношения, — студент совсем стушевался.
— Ладно, оставим эту тему, — смягчился Жуков. — Считайте, что мы о Фирсовой вообще не упоминали. Это лишь моё профессиональное любопытство. Спрашивать могу бесконечно и обо всём… Что ж, ещё раз до свидания, Сергей Юрьевич.
— До свидания.
Анохин ушёл, кивнув головой, и Жуков сразу поднял трубку телефона. Набрав номер, он долго ждал.
— Алло? — услышав голос Владимира Нагибина на другом конце провода, он нахмурился. — Володя, привет, это Жуков. Разговор есть.
— Срочный?
— Лучше увидеться поскорее. Хочешь, я подскочу на Лубянку и отвезу тебя домой?
— Ладно. Я сейчас разгребу кое-какие бумаги и через тридцать минут буду на улице.
* * *
Когда Владимир вышел из подъезда, Жуков уже ждал его в машине на парковке.
— Здравствуй, — Нагибин протянул руку. — О чём разговор?
— Володь, не буду ходить вокруг да около, — Жуков надавил на педаль, и «москвич» выехал на улицу. — Я по поводу твоей Леры.
— А что по поводу неё?
— На неё пришла бумага…
— Что за бумага? Кляуза?
— Да, анонимка.
— И в чём же доброжелатели обвиняют Леру? — Нагибин горько усмехнулся. — В не достаточной политической грамотности? Смешно, она же старший преподаватель на кафедре… Что-нибудь не то ляпнула на лекции? Ах, догадываюсь… Недостойное поведение? Аморалка? Как был наш народ сволочью, так и остался… Надеюсь, ты не дашь ход этой бумаге? Мы же с Лерой думаем о том, чтобы расписаться…
— Володь, ты меня знаешь. Я людей на этот крючок никогда не подсаживаю. Я с твоей Лерой лично не знаком, хотя она работает в МГУ на кафедре политэкономии. На беседу я её, естественно, не вызывал…
— Спасибо.
— Меня не интересует, сколько у неё любовников, — горько улыбнулся Жуков. — Если это не влияет плохо на исполнение профессиональных обязанностей, то мне наплевать на какие бы то ни было сексуальные контакты. И если эти любовные похождения не могут использоваться как основание для вербовки, то меня такие похождения не интересуют. Будь у неё хоть сто любовников…
— Какие сто? Коля, ты что? Лера верна мне! — возмутился Нагибин. — И это не любовные похождения! У нас серьёзно!
— Тут дело в другом, Володь, — Жуков стал совсем серьёзным.
— В чём?
— Человек, который слил мне эту информацию, указал даже адрес, где Лера встречается с любовником… То есть с тобой.
— Ну? — Нагибин насторожился.
— Это адрес конспиративной квартиры. Ты завязывай с этим делом.
— Не понимаю.
— Всё ты понимаешь, Вовка. Ты мотаешься на эту квартиру под предлогом встречи с источником, а в действительности шашни крутишь на служебной хате. Ты понимаешь, чем это пахнет?
Нагибин подавленно молчал.
— Вовка, мы живём в стране, где соглядатаев больше, чем деревьев в лесу. Тебе лучше других известно, что они готовы по трупам пройти, лишь бы хоть как-то выдвинуться. Их не волнует в действительности ни престиж Советского Союза, ни достижения учёных, ни что-либо другое. Им даже на законы насрать. Они только о собственной шкуре пекутся, хотя прикрываются идейностью… Но мы-то с тобой пошли в органы, чтобы законность блюсти в государстве. Зачем же ты службу смешиваешь с личной жизнью?
