– А кто такая Вероника?! Митька! Опять ты, урод, по бабам… я тебе говорила! Я предупреждала!
Дамочка живо ринулась куда-то в глубь квартиры, тут же донеслись крики, визг, звон разлетающегося стекла, вой…
– Тварь неблагодарная!
– Заткнись, дура! – визгливый фальцет. – Сеструха она!
– Звиняй, мужик, – сказал Митька пятью минутами позже на крохотной кухоньке, все жизненное пространство которой занимала школьная парта, пяток стульев, обшарпанный до невозможности холодильник и три больничные тумбочки. Сам хозяин был невысок, щупловат и умилительно нетрезв.
– Машка ревнивая. Баба, ну чего с нее взять? – философски рассудил Митька, отхлебывая из бутылки, которую при мне же достал из тайника, оборудованного за мусорным ведром. Судя по этикетке, внутри плескался портвейн «Вечерняя заря», судя по запаху – спирт, причем не этиловый.
– Так чего тебе надо-то?
– Про сестру расскажи.
– Про Верку?
– Веронику, – на всякий случай уточнил я.
Митька крякнул, отхлебнул из горла и, облизавши губы, буркнул:
– Ну так и говорю, про Верку.
– Верка твоя – тварюка неблагодарная! – взвизгнула давешняя дамочка, но на кухню высунуться не решилась.
– Сама такая! Сеструху не трожь!
– А я говорю – тварь! Была б сестрой, небось позаботилась бы, а она – хвостом фьють и умотала, шалавища!
– Дура баба, – беззлобно заметил Митька. – Завидует.
– Кто завидует? Я завидую?! – Машка протиснулась на кухню и обутой в тапку ногой пнула мусорное ведро. Оно подпрыгнуло, но не перевернулось, только внутри жалобно звякнули пустые бутылки. – Она хоть раз, хоть разочек тебя навестила? Пришла? Сказала, возьми, дорогой братик, денежку, полечись? Другие-то о родичах заботятся, а Митенька – сиротка, – она обняла его, погладила по плешивой голове. – Никому-то, кроме меня, не нужен… помрет завтра, как хоронить?
– Цыц, дура! Иди вон… в магазин сходи. Мужик, может, того, за встречу? С хорошим-то человеком и посидеть бы по-хорошему?
Во взгляде читалось сомнение – гадал, дам или не дам на бутылку. Дам, сугубо ради того, чтоб поговорить спокойно. Предложенные деньги Машка приняла с достоинством, даже поинтересовалась, чего брать. Потом, так же неторопливо, видимо опасаясь пропустить интересное, собиралась, Митька же молча дохлебывал портвейн и сожительницу не поторапливал. Только когда громко хлопнула входная дверь, важно произнес:
– Ты, мужик, правильно сделал, что бабу спровадил. Машка-то огонь, помолчать не могет. За то и люблю. Любовь – она ж самое главное в жизни.
Я согласился.
– А что про Верку, тут она права… да… была у меня сестра, и не стало сестры. Вот чего с людями деньги творят! А ведь я ее, махонькую, вот такусенькую, – Митька приподнял ладонь вровень с партой, – в школу водил, учиться помогал… а оно вон-то как… выросла и все, сгинула.
– Когда сгинула?
– Давно… ох давно… замуж вышла… за богатого… за старого и богатого, – уточнил Митька, всхлипывая. – Продалася… я к ней по-хорошему пришел, одолжиться, а она вон выставила. Родного брата!
Эти пьяные излияния были совершенно бессмысленны, даже начал жалеть, что пришел сюда. Впрочем, в теорию вполне укладывалось.
– Но ниче, отлились кошке мышкины слезки! Бросил ее хахель, выпнул, шалавищу… я ей тогда знаете чего сказал?
– Чего?
– А то и сказал, – Митька ударил рукой в грудь. – Берись, Верка, за ум. Выучись. На продавщицу. Работать иди. А она мне – не твоего ума дело… и что? Чем все кончилося? Шалавой стала… по рукам пошла. Мне все мужики во дворе говорят, Митька, мы тя уважаем, но сеструха твоя – шалава и шалавник держит. Чужим передком копеечку гребет… беззаконная. Я бы ей сам в глаза плюнул, если б увидел.
– То есть Верку ты не видел?
– Нет.
– Откуда тогда знаешь?
Митька моргнул, всхлипнул, выпятил нижнюю губу и сердито пробурчал:
– Твое дело какое? Знаю, и все… мужик один сказал. Пришел и тоже поначалу выспрашивать начал, как да что, я ему по честности и рассказал. Дескать, люблю сеструху, в школу ее вот таку-у-усенькую водил, учиться помогал. А она взяла и бросила. Не нужон стал, значится.
Он снова сбился на воспоминания. Пришлось поторопить.
– А что за мужик?
– Так я что, у гостев документы выспрашиваю? – окрысился Митька. – Я у тебя ж не выспрашиваю. И у него тож. Хороший мужик. Бутылку принес. Сказал, чтоб Верку поприжал. Раз я старший, то мне в семье и командовать, нехорошо, когда сеструха шалавником заведует. Я б и поприжал. Я ж тоже понимание имею, да только не успел.
Митька громко всхлипнул.
– Померла Верка… что, не знал? – Пьяные слезы крупными горошинами покатились по лицу, застревая в черных редких волосках куцей бородки. – Нету ее больше, нету-у-уушки. Один я остался, бедолажный, один век вековать буду. Вчерась звонят, приходи, говорят, забирай хоронить. А как хоронить, когда денюжки не-е-еету? Когда ни копейки, ни копеюшечки, только милостью божьей и живу?
– От нее квартира осталась, продай и похорони.
Теперь можно было уходить. Все, что хотел узнать, я узнал. И даже немного больше того, что хотелось.
– А ты наглый, да? – Митька поднялся и рванул на груди рубаху. – Хорош чужое делить? Командовать? Бу-буржуин! Мне батька говорил, гляди, Митенька, вона они, буржуины, только и могуть, что советами кормить, а сами на рабочем горбу сели и сидять! У-у-уу… сволочи! Разворовали страну!
Выбравшись из подъезда, я с наслаждением вдохнул воздух. Вернуться и в душ, смыть эту мерзость.
Ворона, расколупывавшая пакет с остатками еды, повернулась в мою сторону и, раззявив черный клюв, хрипло каркнула.
Крошечный телефон выскользнул из ладони и упал на ковер. Вот так, плохая примета, дурной знак… впрочем, я никогда не была суеверна.
Господи, но когда я совершила ошибку? Когда выбрала неправильно?
Телефон лежит. Простое действие, наклониться, поднять, пробежаться по клавишам, набирая знакомый номер – я ведь помню, столько лет прошло… вот именно, что много. Димка десять раз мог сменить работу, и мобильник, и адрес, и жизнь, в конце концов, обзавестись семьей, детьми… а Роман как же? А я? Впервые в жизни не знаю, как поступить.
Тогда, после встречи с Нелли, знала – развестись и избавиться от опасности скандала, если этой сумасшедшей придет в голову подавать в суд. Алименты на ребенка никто бы не отнял, а положение супруги Громова… да никогда я им не дорожила.
Папа, папочка, ты же всегда говорил, что все поддается расчету, я тебе поверила… а ты просто боялся жить, не считая. И я теперь боюсь, но я сильная, я преодолею страх.
В трубке гудки, долгие, тревожные, и я замираю, готовая в любой момент нажать на клавишу отбоя.
– Алло? Здгаствуйте, я вас знаю? – Димка полон оптимизма и радости. И мне неудобно разрушать его уютную жизнь, но прежде, чем успеваю испугаться, говорю:
– Привет, Дима. Это Ильве.
Очередной ужин в ознаменование прошедшего дня, вполне удачного. Ну, и на вечер у меня большие планы.
– Яков Павлович, – начала было Ильве, осеклась, махнула рукой – жест вышел нехарактерно небрежным. – Яков, может быть, вы нам что-нибудь да расскажете?
– Завтра утром. Обещаю.
– А что изменится? – Дуся смотрела в тарелку, вилкой размазывая пюре, есть она почти не ела и выглядела еще более несчастной, чем накануне. Может, не следовало отправлять ее в приют? Впрочем, следовало, для ее же пользы, лекарство сладким не бывает.
– Многое, – пообещал я. – Если вообще не все.
Не поверили, но испугались. Побледневшая Алла, съежившаяся Лизхен, замершая Топочка и по-прежнему задумчивая, погруженная в собственные мысли Ильве.
– Имеется условие. После десяти все спать и никто из комнаты не выходит. Ясно?
– Яков, – строго спросила Дуся, отодвигая тарелку, – я надеюсь, что ты отдаешь себе отчет, что…
Отдаю. Наверное.
Сумерки быстро сгустились до дегтярной черноты, в которой тусклыми желтыми пятнышками виднелись фонари, расставленные по периметру дома. Если долго вглядываться, можно будет различить и силуэты деревьев, и даже человека, который приближался к дому короткими перебежками, то и дело замирая и оглядываясь. За окном заухало по-совиному, в стекло ударился камешек, потом еще один, и только после этого зазвонил телефон.
– Ленчик, – пообещал я ласково, – я тебе, ироду, уши оборву.
– Джульетта, выйди на балкон, – пропел он шепотом. – Ромео уже здесь и жаждет попасть в будуар…
Спуститься на первый этаж, открыть окно, коротко свистнуть и мысленно обругать себя за глупость: можно было найти с десяток других, менее ковбойских способов проникновения. Но Ленчику понравилось.
– Круто, – сказал он, спрыгивая с подоконника. На белой краске отчетливо выделялись следы ботинок, и Ленчик, скривившись, вытер их рукавом. – А с чего вдруг тайны? Я есть хочу. И еще спать, я, между прочим, в отличие от некоторых, третьи сутки на ногах…
