Лучше уж оставить все, как есть…
Тем более что в личную жизнь Аполлона никто не вмешивался.
– А потом они начали пропадать. – Аполлон безостановочно потирал руки и растер наконец кожу докрасна. – Я хотел устроить туда Оленьку… она умела хорошо с рунами обращаться. Но она вдруг пропала. И Женечка тоже. А с Мариночкой вообще непонятно получилось. Я к ней пришел, а дверь – открыта. Я подумал, что Мариночка дома, но там было пусто. И, главное, сумочка-то на месте! Сумочку эту Мариночке я подарил. Хорошую. Дорогую. Ренате ее из Австрии привезли, но – не подошла. Рената была не против, чтобы я Мариночке ее отдал! И Мариночке так понравилась сумка… она с ней не расставалась. А тут вдруг – сумочка есть, а Мариночки – нет.
– И ты ушел? – Далматов понял, что больше не будет бить этого человека. Что человека-то и вовсе нет, оболочка только. Дышит она, оболочка эта. Ест. Гадит.
Оправдывает себя.
И неужели женщина, сидящая рядом с ним, держащая его под локоток – так поддерживают больных и ослабевших людей – не видит, сколько мерзости в ее Полечке?
– А потом я вновь пришел, и сумочки уже не было тоже. Я подумал, что Мариночка уехала. Она была такой легкой на подъем…
Уехала. Только недалеко. Скорее всего, туда, куда «уехала» Саломея.
– Я начала подозревать плохое, когда и Иринка пропала. Она-то была не такой, она бы не бросила меня без предупреждения!
Оксаночка ласково погладила Аполлона по плечам, приобняла, всем своим видом показывая, что в отличие от Мариночки, Женечки и Иринки она точно уж не бросит своего «принца».
– Она мне звонила накануне, – со вздохом признался Аполлон. – Просила, чтобы я приехал. А я не мог! У Ренаты был званый ужин. Люди пришли. Это было бы неучтиво – бросить в такой момент Ренату. Ира же кричать начала вдруг… никогда не кричала, а тут… Сказала, что я виноват, что я оставил чашу без присмотра, и теперь ее используют. Но я не оставлял чашу! Я Ренате ее отдал, в коллекцию. У Ренаты замечательная коллекция!
Саломея рассказывала об этом Илье.
Она тоже всерьез любила вот эту… ласковую сволочь?
– А Иринка вернулась такой… такой страшной… совсем сумасшедшей! Мне пришлось… увезти ее.
Вышвырнуть на улицу – беспомощную, бессознательную.
– Это все Дуська. Или Пашка. Они берут чашу! Я к ней и пальцем не прикасался! – Аполлон теперь почти кричал. – Пашка магом себя мнит! А Дуська мне завидует! И мамочку вечно поддевает, что она за меня замуж вышла! Дуська боится, что Рената помрет и все завещает мне! А она, дура жирная, останется ни с чем! Вот и мстит.
Только страдают от этой мести совершенно посторонние люди.
Саломея…
– Ты у них спроси о Саломее, – завершил свой рассказ Аполлон. – Они точно знают, где она… а я – так… я подумал, что она во всем разберется. Я хочу, чтобы кто-нибудь с этим всем разобрался! Чтобы все стало, как раньше.
– А ты?
– Я… я не умею, – тихо ответил Аполлон.
Во сне Саломею преследовало солнце. Она бежала, скрываясь в тени шелестящего лавра, но тень эта была слишком ненадежной защитой. И жар, накатывая волна за волной, испепелял беззащитную зелень.
– Отстань! – потребовала Саломея.
И солнце остановилось. Оно было рядом: руку протяни – и коснешься раскаленного шара, который и не шар вовсе, но лишь круг с выбитым на нем рисунком.
– Спрашивай, – солнце говорило, не разжимая губ.
– Иди к черту!
Саломея вырвалась из объятий своего сна. Она лежала в кровати, у стены, покрытой старыми, слегка подпревшими обоями. Некогда они имели богатый оттенок старого золота, на котором выделялись белые опахала павлиньих перьев, но теперь обои выцвели, а тисненый рисунок слился с их фоном.
Коснувшись стены, Саломея с облегчением убедилась, что она на самом деле существует.
Подушка. Одеяло, которым ее укрыли до подбородка. Простыня – синяя, в цветочек.
И люстра – в виде раскрывающегося цветка лилии.
Саломея была не дома, но – почти. Она вдруг отчетливо вспомнила эту комнату. Окно с французскими шторами. Изящный столик и несколько шкатулок. Не с косметикой, но с колечками, цепочками, браслетиками и прочими девичьими пустяками. Кровать, когда-то слишком большая – Саломее это мешало засыпать – теперь была слишком мала.
И столик выглядел почти кукольным. Шкатулки – и вовсе были игрушками. А комод – нет, не такой огромный, каким был. Платьев внутри нет, лишь белый халат, купленный недавно, судя по запаху. Этикетку – и ту не оторвали.
Халат пришелся ей впору, как и розовые тапочки с помпонами.
Зеркало отразило некую особу: взъерошенную, вида то ли болезненного, то ли безумного. Щеки ее пылали румянцем, а веснушки усыпали кожу так обильно, что она казалась смуглой, коричневой.
– Черт, – сказала Саломея и обрадовалась тому, что способна говорить.
На столике у кровати лежал телефон и записка.
«Проснешься – позвони. Д.»
– Краткость – сестра таланта, – Саломея спрятала телефон в карман халата и, опираясь о стену – скорее, для собственного успокоения, нежели по реальной надобности, – вышла в коридор.
Если память ее не подводит, идти следовало прямо, до статуи полуобнаженной девы всполошенного вида – Саломея теперь знала, что это та самая «испуганная нимфа», цвет бедра которой столь старательно воспроизводили французские ткачи. Миновав статую – повернуть налево, в коридорчик, очень узкий и тесный, да и прежде ей казалось, что стены его вот-вот сомкнутся.
Почему-то Саломея была совершенно уверена, что Далматов обитает в своей старой комнате. Конечно, его могло там и не быть, и пришлось бы ей искать кабинет или все-таки звонить ему, но Саломея надеялась на удачу.
– Привет, есть кто дома? – спросила она и – вежливости ради – постучала. – Можно?
Решив, что можно, Саломея вошла.
Ремонт обошел и это помещение стороной, правда, выглядело оно более жилым, чем все предыдущие, включая и старую комнату Саломеи.
Далматов лежал на диване и дремал над книгой. «Мифы Древней Греции»? Оригинальный выбор у него. И вид – тоже ничего себе. Очки съехали на кончик носа, волосы растрепались, а в щеку уперлась твердая обложка книги. Отпечаток останется.
Саломея знает – сама не раз так засыпала, над книгой.
– Эй. – Она убрала книгу и подумала, что, возможно, не стоит Далматова будить.
Но за окном стоял день, и солнце пробивалось сквозь шторы. Саломея солнце любила, но сейчас его иллюзорное присутствие ей было неприятно.
Далматов открыл глаза и пробормотал:
– Тебе нельзя вставать.
– Почему?
– Потому.
Содержательная беседа! Ну и ладно. Саломея забралась в кресло с ногами, как прежде, и, открыв книгу наугад, прочла вслух:
– «Бог света, златокудрый Аполлон, родился на острове Делос. Мать его Летона, или Лето, гонимая гневом богини Геры, нигде не могла найти себе приюта… – Она помнила этот миф и саму книгу – когда-то новое издание с обложкой в бежево-коричневых тонах. – …родился бог света Аполлон, и повсюду разлились потоки яркого света. Словно золото, залили они скалы Делоса. Все кругом зацвело, засверкало: и прибрежные скалы, и гора Кинт, и долина, и море».
Далматов потянулся и, зевнув, спросил:
– Ты как?
– Нормально… – Саломея закрыла книгу – и вновь раскрыла, чтобы прочесть первый абзац, который попадется на глаза. – «Натянул далекоразящий бог свой серебряный лук; словно искры пламени, сверкнули в воздухе его золотые стрелы, и пали люди, пронзенные стрелами…»
– Золотые стрелы, значит?
– «…Его мольба тронула грозного Аполлона. Но поздно! Уже слетела с тетивы золотая стрела, нельзя вернуть ее…»
Книга издевалась над Саломеей? Или солнце подобралось к ней слишком близко? Желтые пятна света расплывались по страницам, стирая ненужные им буквы.
И снова – шелест страниц.
Другой миф. Другие герои. Но знакомое имя режет глаза.
– «…Тогда разгневанный Аполлон наслал на все владения Лаомедонта ужасный мор…»
Далматов сел – рывком – и потер глаза.
– Ты это нарочно? – спросил он.
– Нет. Получается… так…
– Лучше бы нарочно! Голова кружится? Болит?
– Только здесь, – запустив пальцы в волосы, Саломея нащупала припухлость на макушке.
– Не трогай руками! Зашивать пришлось. И вообще, дай сюда книгу. – Далматов отобрал книгу и безо всякого почтения к греческим богам швырнул ее на пол. – Пойдем. Тебе нельзя вставать. И читать нельзя. И телевизор смотреть тоже нельзя. И вообще ничего нельзя, понятно?!
– Илья, я не собираюсь умирать.
А ведь приятно осознавать, что он за нее так волнуется.
– У тебя сотрясение мозга. Хотя я сейчас уже не так уверен в диагнозе, как прежде. Мозг-то быть должен у человека, чтобы сотрясение случилось.
Ворчал он беззлобно и, скорее, порядка ради.
– Далматов, – Саломея не стала поднимать книгу, – ты же все равно от меня не отделаешься. Рассказывай!
