Евгения положила на стул сумки с продуктами. Сашка, как только увидела батон своей любимой докторской колбасы, взвизгнула и выхватила его из пакета.
Михаил поднял грустные глаза на жену. Он был небрит и неряшлив.
— Приехала? Ну и слава богу.
— Что у вас здесь происходит?
— Ничего не происходит.
— Почему мать белит яблони?
— Странный вопрос. Должен же их кто-то белить.
За всю их совместную жизнь Евгения достаточно хорошо изучила мужа. Если он начинал психовать, первым делом он переставал со всеми разговаривать. С матерью общался только при помощи записочек. Например: «Где ужин?» — напишет и идет мимо матери в спальню.
Мать отрывается от телевизора, провожает его глазами, вскакивает и бежит на кухню. Находит там записку и царапает ответ, благо что карандаш лежит тут же, сын оставил: «В кастрюле грибной суп, в духовке картошка с мясом». И приписка: «Компота нет. На третье чай».
И бежит опять в гостиную к телевизору. Смотрит очередной сериал.
Сын идет обратно, находит записку, ужинает и пишет: «Спасибо».
Возвращается с работы Евгения, читает записки, идет в гостиную и оживленно спрашивает:
— Ну что, граждане, ужинать будем?
Первой откликается Сашка:
— Бууудем!
Появляется из спальни Михаил. Отрывается от телевизора бабушка. И все направляются на кухню ужинать с миротворицей Евгенией.
Сейчас Евгения поискала на столе записки, чтобы понять драматургию событий.
На листочке было написано: «Не приставай ко мне!»
Ответ боярыни Морозовой: «Тогда делай все сам».
«И буду делать».
«Не забудь покормить Сашку».
«Сама поест».
Вот так. Евгения открыла крышку кастрюли. Булькает. Понюхала.
— Сейчас будем есть папин борщ.
Сашка сморщилась, но хватило ума промолчать. Чувствовала: отец вот-вот взорвется. Сейчас его лучше не трогать.
— Накрываю стол на веранде, — сказала Евгения мужу. И Сашке: — А ты бабушку зови.
Они любили обедать на веранде. Было там очень уютно: плетеные стулья, плетеный стол, переплеты окон, через которые виден сад и река за лугом. За рекой начинался лес. Солнце садилось, и желтые косые лучи, освещая веранду, словно резали ее на части.
Евгения достала из сумки бутылку сухого вина, открыла баночку шпрот, нарезала сыр, помыла зелень:
— Где твоя колбаска?
Сашка вернула надкусанную колбаску, Евгения нарезала и ее.
Пришла бабушка, руки у нее были заляпаны известкой; она долго гремела рукомойником, все терла их, терла, а все сидели за столом и ждали, ждали. Свекровь проверяла: позовут или не позовут?
— Антонина Васильевна, ну идите же! А то Сашка не утерпит.
Наконец села и боярыня Морозова. Евгения начала разливать — вино свекрови и мужу, а себе и Сашке пепси-колу.
— За что пьем? — поднял бокал Михаил.
— За то, чтобы все у нас было хорошо. Я думаю, так и будет. — Она многозначительно посмотрела на мужа.
Михаил сразу же почувствовал облегчение. Если Евгения так думает, то так оно и будет. И выпил бокал.
После ужина они пошли гулять к речке. Сашка было увязалась за ними, но отец цыкнул на нее, и та, отстав, прокричала:
— Я в бочке!
— Почему ты думаешь, что все образуется? — спросил Михаил.
— Потому что все, что ни делается, делается к лучшему.
— Знаешь, что мне не дает покоя? — Михаил оглянулся по сторонам. Они сидели на поваленном стволе ивы на берегу маленькой речушки, впадающей в Лопасню. Вокруг рос бурьян и крапива в рост человека. А тут маленький утоптанный пятачок со множеством следов в глине и деревянные мостки. Вода темная; ивы свисали к реке и полоскали в ней свои листья, от них поверхность морщилась, рябь расходилась к берегам, а над водой вились мошки.
Евгения смотрела на редкие всплески рыб, — их сосед по даче умудрялся ловить здесь даже щук. А Михаил смотрел на лицо жены и продолжал, с трудом подбирая слова:
— Вот я здесь сижу на даче, на речку хожу купаться, а Завадский лежит в Склифосовского. И я переживаю, что в этом виноват отчасти и я.
— Почему ты? — пожала плечами Евгения. — Это его работа. Я, конечно, сочувствую, но если они впятером не могли взять одного, то кто в этом виноват?
— Мне надо было предупредить, что это будет не бандит. Но тогда по телефону я посчитал, что говорить оперативнику подобное неудобно. Получается, что я сомневаюсь в его профессионализме. Боялся, что он обидится. Лучше бы он обиделся, тогда не лежал бы сейчас на больничной койке.
Михаил Анатольевич, как истинный интеллигент, мучился.
— Мне кажется, ты преувеличиваешь.
— Нет, я не преувеличиваю, — повысил голос Михаил, настаивая на своем.
Теперь оглянулась по сторонам Евгения. Она боялась, что их слушают. Впрочем, какая разница? Ежик и так все знает. Его люди, конечно, где-то поблизости, если всю дорогу от Москвы до Чехова ее вели две машины. То одна, то другая забегала вперед. А она остановилась у магазинчика саженцев и пропустила вперед обе. Так они дожидались ее у железнодорожного переезда! Вот конспираторы! Как будто шлагбаум им дорогу перегородил. Но поезда-то не было.
Но послушаем муки Михаила Анатольевича:
— Разве один Завадский на моей совести? А Зинаида Ивановна Завьялова? Ты когда-нибудь бывала в СИЗО?
— Я? Нет, в СИЗО я не бывала. Но от сумы и от тюрьмы не зарекайся, как говорит мудрая русская пословица.
— Ты вот все иронизируешь, а следственный изолятор это не дача. Это даже не в бочке сидеть. Это даже не яблони белить.
Евгения почувствовала раздражение:
— Миша, ты хочешь, чтобы я попала в СИЗО?
— Нет, я этого не говорил. Не передергивай.
— Ты на меня злишься, это я чувствую, но не могу понять почему.
Михаил тоже задумался: а почему, собственно, он злится на свою жену? Вывод был парадоксальный: если бы не она, ни о каком тайнике и речи бы не было. Никому бы и в голову не пришло, чего они все ищут, и ищут ли? Евгения — это горе от ума. Есть поговорка: не родись красивой, а родись счастливой. Это только одна часть правды. А вторая часть: не родись умной — горя не оберешься. Это касается не только самой женщины, но и ее близких.
— Жалко мне Зинаиду Ивановну! — с чувством сказал Михаил Анатольевич.
— А что ты мог сделать? — спросила Евгения.
— Ну, не выдавать места, где она скрывается. — Михаила уже понесло на глупости. — Сказал бы — не знаю!
— Тогда спросили бы у Завадского.
То, что у Евгении на все был ответ, окончательно разозлило мужа. И все-то она помнит, и все-то она знает, и про Завадского, и про то, что они вместе с Завадским отвозили Зинаиду Ивановну к подруге.
«Лучше бы я ей не рассказывал. Постой-постой, но ведь ты сам просил у нее совета, сам упрекал ее в равнодушии к твоим делам». — Михаил Анатольевич окончательно запутался. И в очередной раз признался, что у него на душе.
— Если честно, — повернулся он к жене и перестал тем самым смотреть с раздражением на реку, в которой плескались щуки, — знаешь, что мне хочется? Чтобы эту Гиену Борисовну тюкнули чем-нибудь тяжелым по голове — и дело с концом! Вот что мне хочется!
— Ты знаешь, мне этого тоже хочется, — созналась Евгения. — И даже очень. Миша, я тебе как философ скажу: мысль человеческая — субстанция вполне материальная. А мысль, облаченная в слово, творит чудеса.
— Опять пошла философия. Что ты этим хочешь сказать — непонятно. Я тебе про жизнь, про бедную женщину, которая в камере сейчас сидит с уголовницами, а ты мне про мысль изреченную. Ты лучше скажи, что делать?
— Да я уже боюсь что-либо тебе советовать.
Михаил вздохнул:
— Ну, извини меня, Женька, извини. Видишь, мужик мается? Пожалей, посоветуй. А я поступлю наоборот.
Евгения засмеялась:
— Ну хорошо. Так и быть. Советую. Пока Болотова ведет это дело, ты ничего не сделаешь. Но я думаю, Болотова мешает не только тебе. Иначе чего она так взъелась на тебя? Из-за тайника, конечно. Который пустой. Ну а теперь выводы делай сам.
— Не могу, — признался Михаил. — Ума не хватает.
Евгения встала:
— Пойдем. От реки уже сыростью тянет, да и стемнело почти.
Они шли по лугу, над мокрой травой висел аромат мяты, и Евгения по дороге нагибалась и срывала в темноте душистые побеги.
На даче вскипятили чайник, заварили свежесорванную мяту, пристроились на веранде, где стоял маленький переносной телевизор. Показывали хронику происшествий дня.
К телефону подошел муж Болотовой.
— Это хто? — спросил дребезжащий старушечий голос в трубке. — Алена Борисовна дома?
— Какая Алена Борисовна? Куда вы звоните?
— Прокурорше Болотовой. Я чево, не туда попала, что ли?
— Кто ее спрашивает?
— Мокрухтина Анна Ивановна. Ты ей, милок, скажи, она подойдет.
— Минутку. Я сейчас посмотрю, дома ли.
