– Копию картины Тициана «Гомер и его герои», которая украшала офис Смирнова, Мардер нарисовал по памяти, – задумчиво сказал вдруг Черноусов. Синицын, казалось, нисколько не удивился такому повороту мысли. – Я вот вспомнил: Верещагин мне как-то рассказал, что старик чуть ли не десять раз писал ее с оригинала, так что запомнил до мельчайших подробностей… – он покачал головой. – Странно, странно…
– Ну и что? – спросил Синицын. – Что странно?
– Я вот только сейчас подумал, – медленно произнес Черноусов. – Где же, интересно, художник Ефим Мардер мог написать десять раз эту картину – тем более, с оригинала – если около тридцати лет провел в ГУЛАГе. Как ты полагаешь?
– Н-ну… – Синицын задумался. – Не исключено, что еще до ареста…
Виктор покачал головой.
– Нет, не все так просто. Что-то тут не так… – он помолчал немного, пытаясь свести воедино ту немногую информацию, которой владел. – Я ведь в свое время хотел писать о нем. Так что интересовался. До ареста он десять копий с оригинала снять не мог. По словам того же Верещагина, Мардер вообще не занимался копированием. Изучал – да, но не копировал. То есть, не выписал картину в полном соответствии с оригиналом. Мог написать какой-нибудь фрагмент – если его заинтересовала техника.
– После освобождения?
– Не писал ничего, кроме картин на религиозные темы – для себя – и икон – по заказу церковной общины.
– Да, ты прав. Еще одна странность.
– Если бы одна…
Они снова замолчали.
– А где хранится оригинал? – спросил вдруг Синицын. – Ты никогда этим не интересовался?
– Нет, не интересовался. Я и об этом-то вспомнил только сейчас. Знаешь, там у меня голова была другим занята… А вот пообщался с Маевским – даже странно стало. Много чего вспоминается. И как-то одно за другим цепляется, – Черноусов коротко хохотнул. – Вот, вспомнилась еще одна встреча. Рассказать?
Синицын кивнул.
И Виктор рассказал Синицыну о встрече, случившейся у него в 1987 году. В Советском Союзе начинались (правда, весьма робко) горбачевские реформы, первые отказники получили, наконец, право на выезд и приезжали. Число репатриантов постепенно росло (разумеется, не так, как это случилось в начале 90-х).
Черноусов готовил цикл статей о новых репатриантах-ученых. Очередным его собеседником оказался доктор химических наук Яаков Куперман. Задавая традиционные вопросы – о семье, о выборе профессии – Виктор услышал: «Профессия у меня наследственная. Отец был химиком. Причем не только на свободе, но даже в тюрьме».
Моисей Куперман, талантливый молодой ученый-химик, был арестован ОГПУ в начале 1929 года. Но сидел не в лагере. После знаменитых «Крестов», его отправили в спецтюрьму (или «шарагу», как называли такие учреждения сами заключенные). Это случилось, по словам Яакова, в 1930 году.
– Вы не ошибаетесь? – спросил тогда Виктор. – Насколько мне известно из литературы, так называемые «шарашки» появились только в середине или даже конце 30-х.
– Нисколько не ошибаюсь, – ответил мой собеседник. – Я сам удивился. Когда впервые услышал это. Но отец утверждал, что – да, это была фактически исследовательская лаборатория. Химико-технологическая.
– Оборонка? – спросил Черноусов.
– Ничего подобного. Они занимались разработкой технологий, связанных с созданием высококачественных красителей. Это во-первых. А во-вторых – изучение процессов искусственного старения органических веществ. В этой, с позволения сказать, лаборатории отец сидел до 1934 года. Потом его перевели в обычный лагерь, на Колыму.
Дальше они поговорили о судьбах бывших заключенных в хрущевские времена, об их приезде в Израиль в 1973, о смерти отца уже здесь.
В конце встречи Виктор спросил:
– А где находилась эта лаборатория?
– Недалеко от Москвы, – ответил Куперман. – В селе Покровском. Слышали о таком?
– А при чем тут Мардер? – спросил Синицын, внимательно все выслушав. – Он что, тоже сидел в шараге? Интересно, в качестве кого?
– Этого я пока не знаю. Обрати внимание: одновременно были арестованы питерские художники неоклассического направления во главе с Мардером и группа молодых химиков-органиков. Раз. Далее: репродукцию с картины Мардера, с дарственной надписью, мы с тобой видели у Семена Левина. И общую фотографию. Тоже совпадение? Люди, охотившиеся за мной и те, кто использовал меня как прикрытие, искали записи, сделанные покойным искусствоведом… где? Тоже в Покровском. В результате поисков Семен Израилевич Левин, вместо страны имени собственного отчества, отправился по другому маршруту.
Синицын молчал.
– Есть у нас в Израиле один миллионер, – сказал Черноусов задумчиво. – Шмуэль Флатто-Шарон. Весьма эксцентричная личность. Во Франции его до сих пор жаждут заполучить – он там провернул какую-то аферу на пару миллионов долларов. И быстренько смылся в Израиль. Успел даже побывать депутатом кнессета, хотя все считают – по нему тюрьма давно плачет.
– Удивил, – проворчал Синицын. – У нас знаешь, по скольким депутатам плачет то же самое учреждение?
– Ладно, я не об этом. Недавно открыл в Эйлате музей. В нем выставлены копии самых знаменитых картин прошлого. Он, понимаешь ли, набрал художников – в основном, из наших, из новых репатриантов. Прилично платит им, а они сидят и малюют – а-ля Тициан, а-ля Микеланджело. В соответствии с каталогом.
– Ты это к чему?
– Если бы НКВД занималось благотворительностью, – сказал Черноусов, – я бы решил, что в Покровском они сделали аналогичный музей. Понимаешь? Все сходится. Химики разрабатывают технологию изготовления красок, имитирующих старинные. Составы, старящие готовые холсты. А художники – вроде Мардера и его учеников – сидят в мастерских под присмотром вохровцев и прилежно копируют великих живописцев прошлого. И тщательно копируют. Десятки раз – судя по тому, что рассказывал Мардер Женьке.
– НКВД, – повторил Синицын. – Хорошенькие филантропы.
– Да уж… Поэтому для меня до сих пор загадка: что и зачем делали в Покровском?
– Не все ли равно?… – Синицын поморщился, потянулся устало. – Это что – весь твой багаж? – спросил он, показывая на черноусовскую дорожную сумку.
– А зачем больше? Мои вещи уже давно в Москве… Ну что? – спросил Виктор. – Что ты теперь будешь делать?
Синицын пожал плечами.
– А что? Слава Богу, есть дача, участок. Шесть соток. Я там столько всего собирался посадить, да так и не посадил. Вечно что-то отвлекало. Теперь вот…
– А что там с этими – из «Юг-Финансы»? – спросил Черноусов.
– Пока посидят, – ответил Синицын. – Оружейный склад – не шутка. Вот только по основному делу – никаких улик.
– Что ты будешь делать с Лисицкого?
Синицын помрачнел.
– А что я должен с ним делать? Ты что, забыл – я частное лицо. Отвезти его и сдать тем же ребятам из «Беркута» – что толку? Тут же и отпустят… Да! – вспомнил он. – Возьми-ка себе, – он протянул Виктору три сложенных вчетверо странички.
– Зачем? – спросил тот.
– Ну, Галлер же за этим охотился. Вот… отдашь. Ты в Москве собирался его интервьюировать? Заодно спросишь, зачем ему это.
– Знать бы еще – как спросить… – Черноусов спрятал листочки во внутренний карман куртки.
Объявили посадку на московский рейс.
– Ну вот, – сказал Виктор. – Мне пора.
Он встал, протянул Синицыну руку. Уже у трапа, еще раз оглянувшись, он помахал рукой Володе, одиноко стоявшему у ограды. Тот ответил. Черноусов прошел в салон, нашел свое место, сел.
Пресс-конференция в холле «Президент-отеля» шла вяло. Может быть, мало кого по-настоящему интересовал престарелый миллиардер. Может быть, его ответы – стандартные, скучные, как диетические таблетки вместо ужина, – не устраивали пишущую братию. И тогда поднялся Черноусов.
– Скажите, мистер Галлер, вы ведь занимались не только бизнесом? – спросил Виктор.
Старик посмотрел на него чуть удивленно.
– Я имею в виду вашу любовь к искусству, – пояснил израильский корреспондент. – Насколько мне известно, вы подарили Нью-Йоркскому «Метрополитен-музею» несколько редких картин, в том числе – знаменитую работу Тициана «Венера и зеркало».
Галлер кивнул, его бесцветные губы растянулись в подобии улыбки. Коллеги смотрели на Виктора с откровенным недоумением. Более идиотского вопроса, с их точки зрения, мало кто мог задать.
– Да, правда, – прошелестел американец. – Я передал несколько очень… мм… ценных полотен этому музею. Нью-Йорк – мой родной город, и я…
Виктор перебил его довольно бесцеремонно:
– Эти картины были вами приобретены, если не ошибаюсь, в двадцать втором году. Когда большевики распродавали культурные ценности. По-моему, именно ваш подарок и вызвал скандал: ведь эта картина была слишком хорошо знакома специалистам.
Галлер резко поднялся и пошел к выходу.
– Только один вопрос! – крикнул Черноусов вдогонку. – Меня интересует судьба картины Тициана «Гомер и его герои»!
