– А что еще она говорила? Где ее сейчас найти, не знаете? – стала тормошить его журналистка.
– Понятия не имею, – покачал он головой. – Но она сразу предупредила, что меня знать не знает, и вообще, чтобы к ней больше не ходил и никого не посылал. Сказала, я хоть и старая, а еще пожить хочу.
– Хм. Ладно, спасибо вам большое. Когда передача будет готова, я вам позвоню, а если вы захотите в ней поучаствовать, то наш канал оплатит вам дорогу и гостиницу, – предложила Женя, поднимаясь, но по лицам супругов ясно было видно, что к такому подвигу они не готовы.
– Ну, ты меня загоняла! – Оператор Дима сидел на скамье в зале ожидания Ленинградского вокзала, вытянув натруженные ноги и откинув голову на сиденье. – Есть хочу, спать хочу! В гостиницу хочу!
– А придется топать на перрон! – сладеньким голоском возвестила Женька. – Наш поезд через двадцать минут отходит, так что топай давай. Там и поспишь, и поешь, и вообще, у нас двухместное купе, не хуже пятизвездочной гостиницы. А уж как Трупп будет рад, что на отеле сэкономил! Может, даже премию выпишет!
– Ага, выпишет, а потом догонит и еще и выговор выпишет за купе, – не проявил должного энтузиазма Дима. – Противная ты, Женька, нет чтобы за казенный счет лишние сутки в столице погулять, так она домой прется!
– Прости, Димочка, в другой раз, а сейчас у меня эфир горит ясным пламенем. Мне работать надо! – подхватила его под руку девушка и потащила на перрон.
Она тоже была ужасно голодной и уставшей, но в отличие от Димы, ей было необходимо вернуться в Петербург как можно скорее.
– И почему это москвичи такие негостеприимные? – ворчал Дима, бредя за Женькой к поезду. – Хоть бы один предложил приезжим журналистам пообедать. Помнишь, как у Метелкиных запеченной рыбой пахло?
– Помню. А помнишь, как Сапуновы со стола убирали, когда мы явились? У них так аппетитно жареной картошечкой пахло, – мечтательно проговорила Женя, лавируя в плотном, несмотря на позднее время, потоке пассажиров, спешащих на платформу.
– И хоть бы один угостил, – снова обиженно заметил Дима.
– Им не до того было, – вступилась за москвичей Женя. – И потом, мы не в гости приезжали, а по делу, – высматривая свой вагон, заметила она рассеянно.
– Да, по делу, но еще Баба-яга говорила, сперва напои, накорми, в баньке попарь, а уж потом…
– Это не Баба-яга говорила, а Иван-царевич, – перебила его Женька, – и говорил потому, что мужик был, а вы все любите, чтобы с вами носились, как с дареной торбой, ухаживали, все на блюдечке да с поклоном подавали. – Неизвестно почему, но замечание оператора ее задело, и она раздраженно закончила: – А какое, спрашивается, Бабе-яге до него дело, до царевича? Это ж он к ней притащился за помощью, а не она к нему. Сам жену проворонил, сам сглупил, ему люди помогают, а он еще и ломается: «напои, накорми», а огород старушке прополоть не желаете? Или дров, скажем, наколоть?
– Женька, ты чего так взбеленилась? Я же просто так, в шутку, – заволновался Дима, озираясь тревожно по сторонам. А Женька вдруг опомнилась и сообразила, что они стоят посреди перрона, мешая спешащей к вагонам публике, и рядом с ними уже собралась небольшая толпа зрителей.
– Да это я так, роль новую репетирую. Сказка на новый лад, – громко объяснила она, обращаясь к любопытствующим.
– Какая еще сказка? – не врубился Дима, стоя как монумент.
– Такая, – сердито буркнула Женя, подталкивая его в спину. – Шевелись давай, а то пассажиры весь чай выпьют и нам ничего не останется, а я сосисок в тесте купила.
– Правда? – оживился Дима и споро зашагал в конец поезда. – Умница, а то я до сих пор вспоминаю, как у Харченко дома домашней бужениной с чесночком пахло. Я чуть ковер слюной не закапал, думал, угостят.
– Ага, держи карман шире, – кивнула журналистка. – Я вот, если честно, на Огаревых большие надежды возлагала. Такие люди приятные были, вежливые, интеллигентные, думала, уж они-то точно сообразят нас чаем угостить, куда там.
– Это те, у которых мать умерла? – уточнил Дима, сверяясь с билетами, прежде чем влезть в вагон.
– Ну, да, – кивнула Женя, вскарабкиваясь на высокую ступеньку.
– Не. Я на этих не рассчитывал. Ты видел, как их «вторая мама» губы поджимала, когда папаша первую жену вспоминал? – не согласился Дима, забираясь вслед за ней в вагон.
– Ну и что. Но девицы уже взрослые. Одной двадцать, другой двадцать три, могли бы и сами сообразить. А вторая жена мне тоже не понравилась, мерзкая баба, сразу видно – эгоистка до мозга костей. Но что-то у нее не так. Характер свой она до сих пор при себе держит. Заметил? – обернулась к нему Женя.
– Ну, да. Может, они еще не расписаны? Это наше купе? – вертя головой в поисках номера, спросил Дима.
– Ага, заходи давай, на меня уже сзади напирают, – прошипела ему девушка, и в следующую минуту они дружно плюхнулись на свои места.
– И все-таки именно Огаревы понравились мне меньше всего, – расположившись на месте поудобнее и достав себе из кулька обещанную сосиску, поделился Дима.
– Почему?
– Не знаю. Какие-то они слишком приятные, – пожал оператор плечами. – Говорят все правильно, и вроде как переживают, а вот почку, между прочим, родной жене и матери не они пожертвовали, а двоюродная сестра. И знаешь, не удивлюсь, если они ею с тех пор даже не интересовались.
– Странный ты человек, – не согласилась с ним Женя. – Я бы на месте этой женщины от родных дочерей тоже такой жертвы не приняла. Она же мать! А они совсем еще молоденькие были, когда она умерла. И потом, умение владеть своими чувствами и не лить крокодильи слезы, как мадам Харченко, – это признак хорошего воспитания и самоуважения. Не всем хочется свою боль напоказ выставлять, – назидательно заметила она. – И знаешь, мне кажется, что Настя эта противная действительно в семье на птичьих правах. Втерлась к ним в семью, когда отцу с дочерями тяжело приходилось, и с хозяйством справляться, и вообще. А теперь нужда в ней отпала, и выгнать ее вроде бы неудобно, и сама она не уходит, – задумчиво проговорила журналистка. – Разве ты не заметил, как дружно держались Огаревы? У девчонок с отцом нет никаких разногласий или отчужденности. Чужой там выглядела именно Настя.
– Ну, может, ты и права, – согласился подобревший Дима, дожевывая вторую сосиску.
– Меня больше всего заботит, что никто из наших сегодняшних респондентов не захотел участвовать в передаче, – тяжело вздохнув, поделилась Женя. – Трупп с меня скальп снимет, если я никого не уговорю, – торопливо закончила она, потому как у нее зазвонил мобильник. Номер был незнакомый, и Женя с интересом ответила.
– Алло?
– Это Евгения Потапова? – взволнованно спросил молодой женский голос.
– Да, – ответила Женя, пожимая плечами на вопросительный взгляд оператора.
– Вас беспокоит Надя Огарева. Вы были у нас сегодня.
– Да, Надя, здравствуйте, – не скрывая удивления, произнесла журналистка.
– Вы извините, что я беспокою вас так поздно, но я долго не могла решить, что мне делать. Мы не все вам рассказали о нашей семье, – проговорила она срывающимся от волнения голосом. – Мы все так решили, потому что это очень больно, мы и так еле держимся, но я все же хочу, чтобы все знали, что с нами сделали.
Женя слушала, не перебивая, с удивлением вспоминая такую спокойную, собранную Надю. Она была старшей сестрой, Соня младшей, что удивительно, девушки были совершенно не похожи друг на друга. Соня была похожа на отца, такие же тонкие черты лица, длинноватый нос, крупные, чуть выступающие вперед зубы. Красавицей ее назвать было сложно, но своеобразное обаяние в девушке все же присутствовало. Надя была другой. Выше, крупнее, вытянутое лицо, светлые волосы, прямой крупный нос, глубоко посаженные светло-серые глаза. Выглядела она значительно старше сестры, хотя разница в возрасте у них была небольшая.
– У папы рак. Он умирает, – словно преодолевая спазм в горле, проговорила Надя, выводя Женю из настороженного молчания.
– Как?
– Это стало известно, когда мама готовилась к операции. Папе проводили полное обследование, он думал ей свою почку отдать. Тогда и выяснилось, – стараясь сдержать эмоции, сказала Надя. – Маме тогда ничего не сообщили, ей силы надо было беречь. После маминой смерти он прошел курс лечения, вроде бы помогло, но в такой стрессовой ситуации организм все же не справился. Пошли новые метастазы, и теперь мы не знаем, сколько он проживет, – торопилась рассказать девушка. – Настя не папина жена, она медсестра. Она иногородняя, ей жить негде, вот мы и договорились: она живет у нас бесплатно и помогает ухаживать за папой. Она очень хорошая, а вас так холодно встретила, потому что папе волноваться нельзя, и она вообще нас отговаривала интервью давать. Но папа так решил. – Тут Надя не выдержала и, всхлипнув, спросила, почти прокричала в трубку: – Вы понимаете, что это такое – потерять обоих родителей, да еще жить каждый день и не знать, доживет твой отец до завтра или нет? Мы каждый день, просыпаясь, думаем, сколько нам еще осталось? А он думает, как мы жить без него будем, потому что Сонька еще студентка. И вообще. А еще надо держать лицо, не подавать виду, что думаешь только об этом, чтобы друг друга не расстраивать. Представляете, что это такое? В каком ужасе мы живем?
