Друзья поклялись — больше никогда в жизни не укусят фруктов. Без гигеническо-санитарной обработки дегтярным мылом. Я же дал слово больше не орать благим матом. Без повода. И все свои чувства прятать в файл, выражусь так, души своей. Чтобы больше не мешать спокойно справлять нужду. Всему человечеству.
Приняв столь положительные решения, мы с праздничными сердцами помчались к прифронтовому городу, где шла необъявленная война.
И снова казалось: антрацитовая шоссейная полоса накручивается на рифленые колеса нашего вездехода. И солнечный ветер — в лицо. Вперед-вперед!
Вперед-вперед! Только в битвах молодеет дух! Не бойся яростной схватки и помни: Малым можно победить великое…
Не люблю затишье на фронте. Когда надсаживается Бог войны артиллерия, можно сладко прикорнуть под бруствером. И спать и видеть сны о тишине. А тишина, плавающая туманными сгустками неопределенности над нейтральной полосой, гнетет опытного бойца и раздражает.
Столь изысканно бранюсь по причине нервов. Шалят, черт побери! И все потому, что ничего не происходит. Повторяю для новых русских, у которых каждый день свежий покойник, павший за светлое будущее. То есть жизнь у них продолжается во всем своем многообразии.
А у нас? Мир и покой. Нет, заблуждаюсь, действие было, грустное и печальное: похороны Форы.
Помню, мелочил теплый дождик. Как в таких случаях пишут: сама природа оплакивала невинную жертву. Капли на румяном, кукольном лице искрились алмазной крошкой.
Заштатное деревенское кладбище с деревянной церквушкой было окружено автомобильным стадом. Прибыли все, кто знал живую Фору. И чувствовал свою вину за её гибель.
Девочки из «Авроры» помогали маме, сельской учительницы русской словесности. Глядя на маму, нельзя было и предположить, что у неё такая дочь — была.
Мама не задавал никаких вопросов. Хотя у неё и была такая профессия спрашивать. А какие могут быть вопросы? На кладбище.
Хотя и не понимала, почему её девочке, повязанной батистовым платочком, оказывают такие почести. Камерный оркестрик, ореховый гроб, похожий на футляр виолончели, цветы, молодые лица, прощальный дождь, отпевание…
Мои мальчики вынесли гроб из церкви — закрапал дождик, но никто не попросил закрыть гроб. Все понимали, где-то в плотных сетях деревьев плутает прекрасная молодая душа, прощающаяся с телесной оболочкой, тоже прекрасной и невинной.
Господин Свечкин вымолвил нечто невнятное о молодости, вечной музыки и несправедливой судьбе. Затем скорые и умелые могильщики опустили гроб на канатах в могилу. Из неё бил крепкий дух холодного чернозема. И через несколько минут все было закончено.
Хекая и каторжно дыша, могильщики заполнили яму. Поднялся земляной холм, его надежно охватили венками и цветами. Получился жизнелюбивый по цвету шалашик. Если бы только не знать, что под ним находится…
Горько. Больно. Удар был нанесен расчетливый. Ничего так не угнетает, как нелепая смерть беззащитного человека. Не уберегли, потому что мысли не допускали. В самые омерзительные времена убивать женщин, детей и зверей было западло.
Тот, кто объявил нам войну, уверен: в этой кровавой бане он выйдет победителем. На это отвечаю — я тоже объявляю войну.
Нам отступать некуда — за нашей спиной смиренное сельское кладбище и шалашик из цветов. И портрет под стеклом — юной, бесстрашной и счастливой школьницы с кокетливым бантом, похожим на обесцвеченный нимб.
Некуда отступать, промолчали мы, поминая рабу Божiю Фору. Пусть земля ей будет пухом. Amen!
Мы вернулись в город. Я собрал группу и предупредил, что отныне выполняется лишь мой приказ. Беспрекословно. Каким бы он ни был. И никому не доверять. Какие будут вопросы? Мальчики помялись — нет вопросов. Ну и хорошо, сказал я, начинаем оперативные действия. При этом выполняются прямые обязанности по охране Тела.
Мой оперативный план предусматривал планомерную осаду банковских крепостей г.г. В.Утинского, Дубовых и Гольдмана.
Главная цель — прояснить ситуацию с «прокруткой» динаров и, по возможности, проверить службы безопасности банков. Не грешны ли они перед обществом? И нами?
Работы много. Но мы спецбойцы или кто? Необходимо продумать четкую систему взаимозаменяемости, связь, подстраховку и так далее.
Прессовать противника, пока он не совершит ошибку — роковую. А там действовать по обстоятельствам. То есть врага будем бить на его территории, как завещал великий Сталин.
На том и порешили. Единогласно. При одном воздержавшимся. Подрывник Олежек предложил взорвать все к известной матери. И никаких проблем. Я пообещал подумать над этим интересным предложением.
Через день план начал воплощаться в жизнь. Не буду подробно описывать все наши необходимые действия. Съем информации шел от использования стандартных жучков в трусах банкиров до лазерных установок, пробивающих бетон, бронь и керамические зубы.
И чем больше информации поступало, тем сильнее у меня возникало впечатление, что нас дурят — и дурят самым откровенным образом.
Все вроде было по-настоящему. Как бы. Производственные совещания, конфиденциальные переговоры, сплетни, доносы, телефонные откровения, матерок по поводу политики Центробанка, который не дает никакой возможности задышать честной коммерции на банковской ниве; и вся эта бурная деятельность была пропущена сквозь фильтры невидимого, всесильного цензора. Как говорится, участники банкета употребляют салфетками, куда и прячут объедки.
То есть никакой полезной информации для нас. В течение нескольких дней. Такого не могло быть. По дефиниции. Это я не ругаюсь — выражаю недоумение.
Проанализировав все записи, я убедился решительно: эта замечательная банковская тройка предупреждена. О нашем контроле.
Вот такое интересное заключение. Ни хрена себе, сказал я себе. Что все это значит, Алекс, родной? Кто-то всецело контролирует ситуацию. И тебя тоже. И ты бессилен, друг мой. Ты завис, как писюк, которого по утверждению хакеров можно поднять тремя пальцами. А чем поднимать себя?
Не пора ли признаться: враг в хитрой личине приятеля находится рядом. И знает то, что ты, Саша, не знаешь. О самом себе. Слишком много неудач. Много трупов. Много подозрительных случайностей. А ведь начиналось все так хорошо — с веселой шутки господина Моргулица, закончилось же алмазно-дождевой крошкой на молодом и мертвом лице.
И что теперь? Когда ничего не происходит. Когда вакуумная пустота. Когда пора сказать: надо взять ножовку и ампутировать конечность, зараженную газовой гангреной. Иначе погибнет весь организм.
Дело остается за малым: явить поврежденную часть, упрятанную под улыбки, дружелюбие, радость общения и проч.
Кто это может быть? Кто продает с потрохами? С кишечным эхиннококкозом. С дизентерийными жидкими фекалиями.
Вопрос показался мне интересным, это правда.
Чтобы сдержать чувства и не оттяпать первую попавшуюся под мою руку голову, я закрылся в кабинете и, как главбух общества трезвости, составил список. Претендентов на удаление миндалин через жопу — без анестезии.
В этот праздничный список угодили все, кого я лично знал, включая папу римского и бабу Маню, оператора общественных клозетов и писсуаров. Надо отдать должное моей принципиальности: себя я тоже не забыл.
А почему бы и нет? Говорят, что товарищ Берия зачастую сам себя пытал. В лубянских казематах. Для душевного равновесия. И частенько признавался под косметическими ударами денщиков, что он есть агент всех империалистических разведок.
Так что шел я верным, проверенным путем. В поисках врагов. В нашем коллективе. Однако после некоторых размышлений я себя вычеркнул из списка подозреваемых. Поскольку обладал алиби. Во всех подозрительных случаях.
У остальных спископодозреваемых доказательств своей безгрешности не оказалось. Что там говорить — испытывал муки танталовы, понимая, что занимаюсь несвойственной для себя деятельностью. Очернительством своих друзей, своих мальчиков, своих…
Эхма! Позор на мою головушку! Что за паскудные времена, когда ты сам вынужден составлять подобный черный реестрик. Но увы, одними эмоциями жить — не жить…
Итак, себя я удалил из рядов подозреваемых. Что радовало само по себе. Кто следующий? Никитин? О, нет! Слишком занят проблемой с Никой, чтобы заниматься пакостями на стороне. Резо! Вах-трах! Этот исключительно мечтает о девственной лохматушке и тоже далек от текущих проблем. Орехов! Этот покоряет альпийские высоты власти, с ним я знаком лет сто, и все это время он медленно, но верно карабкается по обледенелому склону, чтобы там, на желанной вершине, загаженной другими покорителями, установить флажок. Себе, любимому.
Теперь мои мальчики. У! Лапочка Арсенчик? Этот обаяшка-бегемотик? Никогда в жизни. Куралев? Ехидна во плоти, но умница и честен, как пионер. Морпех Коля Болотный — к нему страшно подойти. Чужому. Хватит ластой — и каюк. Братья Суриковы — эти друг за другом, точно нитка за иголкой. А двое — это коллектив, где нет никаких тайн.
