- С проверкой, товарищ инспектор?
- Может, и с проверкой.
Она вытерла руки о передник, смахнула тряпкой с табурета:
- Садитесь тогда.
Он присел, оглядывая маленькую комнатку, с цветами на подоконнике:
- Цветы любишь, гляжу.
Она вздохнула, вдруг улыбнулась:
- Последний месяц здесь я, Константин Пантелеич. Уезжаю в Питер... И добавила сразу, значит, уже решила: - На фабрику пойду... Устроят? спросила, внимательно глядя на него.
- Как же, Зина, - сказал он. - Только обратись. А жизнь эту с уголовным миром надо кончать. Добра не жди. Или тюрьма или больница. Вон как кончили твои дружки Ушков с Хрусталем...
Она подалась к нему, раскрылись широко глаза:
- Не слышала еще.
- Ушков застрелен. Хрусталь сейчас в камере. Суд ему будет строгий. Опять побег. Кража из склада, грабеж. Да еще прежние судимости. Так, может, и не встретитесь в Питере больше...
Она вскинулась испуганно:
- Понимаю, Константин Пантелеич... Все понимаю. Верно вы тогда сказали, - вздохнула она, - сколько же можно. Время, оно ведь стукнет по голове. Не все молодая буду... Попробую, как и все... Чаю не хотите ли, товарищ инспектор? Или за пивом сходить? - вдруг лукаво спросила она. Найдется здесь же, в гостинице...
Он нахмурился:
- Я тебя вот о чем спросить хочу, Зина. Не встречала ли девушки, из прачек она, у Синягина работала. Полей зовут. Не бывала здесь вчера или позавчера?
- Из себя-то какая?
- Черноволосая, ямочка на подбородке, в пальто длинном, с матери... Платок как ветошь, - грустно и с какой-то злобой проговорил он, вдруг почувствовав в сердце нахлынувшую тоску по этой девчонке.
- Нет, не видела, - задумчиво сказала она. - Бывают здесь всякие, из нянек, из прислуги... А такой не видела.
Тогда он достал из кармана фотографию Вощинина:
- Этого помнишь?
Она склонилась, выгнув красивую тонкую шею. Вот девка - ведь в танцовщицы бы вышла, не такая судьба. Вся изогнутая. Даже подивился, даже невольно уставился на ее талию под ситцевым платьем. Ишь ты какая...
- Как же, - вздохнула Лимончик. - Встречались один раз. Искал он меня в тот вечер и не нашел. Может, и не попал бы на "перо".
- Сынок где-то ходит. Не слышала?
- Нет, не слышала... Да и не сказала бы, - добавила, жестко поджав губы. - Не мое дело это, а ваше...
- То-то и есть, что наше. А ведь если бы все вы помогали нам, скоро бы очистили город от профессиональных преступников. Ну да очистим... А тебе все же спасибо, Зина, - сказал он, положив руку ей на плечо.
- Это за что же?
- Скажем, может, после. Не сразу. Большую помощь ты нам оказала.
Он забрал фотографию, поднялся.
- А прачка что? - спросила она. - Замешана?
- Да нет... - Он улыбнулся задумчиво. - А за тебя я рад, если другой становишься.
- Другой, - согласилась она. - Бывало, то к пиву вечером, то ли к кокаину. Зарядишь понюшку и вроде как летишь куда-то... По звездам. И так хорошо... А теперь не тянет. Домой хочу, как и все чтобы...
- Ну и ладно... Счастливо тебе. Перед отъездом-то, может, зайдешь к нам попрощаться...
Она расхохоталась:
- Чего доброго, и не уедешь, коль зайдешь.
Но тут же оглядела его ласковыми глазами, сказала:
- Спасибо, Константин Пантелеич. Может, и зайду.
На улице в темноте сыпал снег, и лошади неслись черными тенями, глухо стучало в стенах, скрипели задвигаемые дворниками железные ворота. Поблескивал снег, сыпал с карнизов за воротник. Костя поднял голову, как из глубокого колодца вглядываясь в небо:
- "По звездам" - ишь ты, что придумала Зинаида.
Не торопясь, вышел на площадь и увидел, как, заворачивая за белую изящную громаду театра, едва не сбив афишную будку, промчались конные милиционеры. Обычно постовые выезжают по двое, тут их было трое. Их пригнутые, как в атаке, спины, развевающиеся на морозном ветру полы шинелей и отвороты островерхих "буденовок" остановили Костю. Тревога запала вдруг в сердце. С чего такой аллюр? Он повернул и едва не побежал к губрозыску. Возле дверей, у тротуара, стояла, фырча мотором, машина.
В нее забирались агенты. Старик Варенцов втаскивал Джека с помощью Карасева. Закричал Косте, точно самому подходящему слушателю:
- Видел, Костя?.. Не привык пес к бензину. На лошадь хоть бы что, а тут, удави его, боится...
- Что случилось? - спросил Костя, оглядывая пасмурные, молчаливые лица агентов, сидящих на скамейках, под брезентовым тентом: Грахова, Каменского, Рябинкина.
- Барабанов убит в доме Дужина, - услышал он голос Ярова, открывшего дверь кабины. - Только что...
- Вот, а я за свидетелем, - вырвалось неожиданно у Кости, но начальник мотнул головой, сказал:
- Забирайся, инспектор... Некогда... Едем за Волгу всем составом.
49
С утра Федор разругался с женой из-за сына. Она хотела, чтобы Петр, которому только что исполнилось семнадцать лет, работал в вагоноремонтных мастерских. Уклон ее был такой: недалеко и в тепле. А Петр устроился без ведома родителей на кладку стен новой гидроэлектростанции. Уклон его тут был такой: ему нравится электричество, и он останется потом на электростанции то ли электриком, то ли просто токарем. Ну-ка, зажигать лампочки в городе, в деревнях. Тысячи лампочек, как звезды в небе. Интересно. Отец поддержал его и даже похвалил. Отсюда вышла ругань. Жена назвала Федора потатчиком, пригрозила, что не будет стирать заляпанный известкой армяк сына, не будет штопать рванье. Тогда Федор пообещал, что сам будет и стирать, и штопать. С того еще пуще взорала Евдокия, грохнула сковороду жареной картошки на стол так, что накатился горячий чугун на локоть Федору, ожег его. Федор трахнул кулаком по столу. Сын не выдержал, накинул на себя армяк. Хорошо еще, что голод не тетка. Пойманный в дверях отцом, покорно уселся за стол; надутый и обиженный, принялся есть.
- Что ты шумишь? - в сердцах сказал Федор жене. - Сейчас не прежде времена. Дорога молодым открыта куда хошь. То ли в завод в ФЗО, то ли на вагоны. То ли вот на стройку... Раз нравится, пусть идет.
Он проводил Петра до развилки, похлопал его по плечу молча. Сын уходил обычно на неделю, жил в бараке, питался, верно, кое-как. И заработок был там не ахти. Но интересное дело, тянет, что тут попишешь...
Сам же Федор обошел окрестные деревни. Кто-то обрывал провода на столбах, устанавливаемых Акционерным Электрическим обществом на пути к электростанции. То ли парни с озорства, то ли те, кому нежелательно видеть новую Россию в свете тысяч лампочек, как говорил сын только что. Выяснил он, что в одной деревне видели моток медной проволоки. Что вроде как с этой линии. И что живут там два брата Козляковы, отъявленные хулиганы и пьяницы. Может, рвут на продажу кому-то, а может, и по наущенью. До деревни далеко, ногами потопаешь. И Федор отложил дело до завтра. Вот попросит в заволжской милиции лошадь и поедет выяснять.
Днем он пообедал дома. Глиняную чашку щей опорожнил да остатки несъеденной утром картошки. Выпил три стакана чаю, отдуваясь, протирая полотенцем голый череп, тощую шею, щеки. Чувствовал он себя что-то неважно, как всегда при перемене погоды. Еще сказал притихшей и посмирневшей вдруг жене:
- Пожалуй что, вроде вода ожидается.
Жена посмеялась, мотнув на окно, забитое, словно жиром, морозным инеем.
- Эвон натрещало на стекла.
Но Федор упрямо сказал:
- Наживешь ревматизм, будешь верить...
После обеда он был в губрозыске на собрании партячейки. Обсуждались два вопроса: о помощи рабочим Запада и о проведении первой годовщины со дня смерти Ленина. И по обоим вопросам вышло, что главный тут Федор Барабанов. Назначили его ответственным по сбору средств рабочим, томящимся в тюрьмах буржуазных стран, и попросили выступить с рассказом о вожде, о траурных днях в прошлом году в Москве. Федору довелось быть там в ту зиму. Он видел своими глазами шествие опечаленных людей по городу, костры.
После собрания партячейки Федор беседовал с одним парнем, вернувшимся из заключения. Обещал ему помочь в устройстве на работу. В конце дня он зашел в лавчонку потребительского общества, купил семечек: жена просила любительница лузгать по вечерам. Заберется на плиту, болтает ногами, грызет и довольна. Слава богу, занят рот, меньше ругает. Зашел в аптеку, купил от простуды какие-то порошки. Что-то знобило, и спина все еще была натянута и скрипела, точно деревянная. Дома он, в первую очередь, сбегал за водой к Волге, вернулся, наполнил самовар, накидал углей из жаровни. Зажег лучину, пихнул ее в трубу. Присел на корточки, слушая, как, словно зверь, пробравшийся из трубы печки, ревет и воет в самоваре. Вот в этот момент прибежал в дом младший уличный надзиратель, молодой совсем парнишка Мишка Боровиков. И шепотом на ухо Федору. Что он шептал - жена так и не узнала. Только вдруг схватился Федор за пальто, нахлобучил шапку. Побежал в комнату, и жена, щелкая семечки, увидела, как он прячет в карман наган. Потом еще шарил в сумке своей, лежавшей возле этажерки. Выругался почему-то, а почему - тоже так и не узнала Евдокия. Пошел мимо, остановился, сказал:
