На кухне Линда обняла меня и заплакала на плече.
— У нас хорошая новость, — сказала она, всхлипывая. — Они нашли донора.
— Но это чудесно.
Как вспышка надежды, подумал я, но Линда продолжала плакать.
— Он швейцарец. Он приезжает из Швейцарии в среду. Джо оплачивает его перелет и отель. Джо сказал, что деньги — не препятствие для его маленькой девочки.
— Тогда не плачьте.
— Да, но это может не сработать.
— Но ведь может и помочь. Где тут джин?
Она неуверенно засмеялась. Налила два стакана. Я не очень хотел джина, но ей нравился только джин. Мы выпили за будущее, и она заговорила о том, что на ленч будет паэлья.
Рэчел полусидела-полулежала на маленьком диване, который вынесли в гостиную и поставили так, чтобы она могла наблюдать за рыбками в аквариуме.
Я сел рядом с ней и спросил, как она себя чувствует.
— Мама сказала вам про трансплантат? — спросила она.
— Замечательная новость.
— Я смогу опять бегать.
До этого — судя по тому, как быстро она уставала, — было далеко, как до луны.
— Я попросилась домой, чтобы увидеть рыбок. И я должна вернуться сегодня вечером. Я надеялась, что вы приедете. Я просила Бога.
— Ты знала, что я приеду.
— Но именно сегодня, пока я дома.
— Я был занят делами после того, как навестил тебя в четверг.
— Я знаю. Сиделка говорила мне, когда вы звонили каждый день.
Пеготти ползал по полу, он подрос, стал проворней, тащил все, что ему попадалось, в рот и этим очень смешил сестру.
— Он такой забавный, — сказала Рэчел. — Они не разрешали ему приходить в больницу. Я просилась посмотреть на него и на рыбок. Мне сказали, что от трансплантата я буду болеть, поэтому я хотела сначала съездить домой.
— Да, — сказал я.
Линда приготовила рис с цыпленком и креветками, и мы ели его ложками.
— А что у вас с рукой? — спросила Линда. — Местами она почти черная.
— Это всего лишь синяки.
— У вас пальцы как сосиски, — сказала Рэчел.
— Завтра все уже будет нормально.
Линда вернулась к предмету, который был для нее важнее всего.
— Этот швейцарский донор — он старше меня! У него самого трое детей. Он школьный учитель... приятный человек, и врачи говорят, что он рад поделиться с Рэчел костным мозгом.
— Я хотела бы, чтобы это был Сид, — сказала Рэчел. Я сам прошел тесты, в самом начале, но не подошел. Ни Линда, ни Джо не подходили больше чем на пятьдесят процентов.
— Мне сказали, что он подходит на девяносто процентов, — сказала Линда. — Ста процентов никогда не бывает, даже у родных. Девяносто процентов — это отлично.
Она старалась радоваться. Я не стал бы спорить насчет девяноста процентов. Мне это казалось прекрасным, и врачи не стали бы убивать костный мозг Рэчел, если бы не верили, что смогут заменить его.
— Они посадят меня в пузырь, — сказала Рэчел. — Это вроде пластикового полога над кроватью. Я смогу прикоснуться к этому швейцарцу только через пластик. И еще он не говорит по-английски. Он говорит на немецком.
Данке шен. Я это выучила, чтобы сказать ему. Большое спасибо.
— Он счастливый человек, — сказал я. Линда убрала тарелки и предложила к пудингу мороженое. Она спросила, не останусь ли я с Рэчел, пока она пойдет погулять с Пеготти.
— Конечно.
— Мы недолго.
Когда она ушла, мы с Рэчел сидели на диване и смотрели на рыбок.
— Видите вот этого? — спросила Рэчел. — Это тот, которого вы привезли в четверг. Посмотрите, как быстро он плавает. Он быстрее всех остальных.
Черная с серебром рыбка мелькала по аквариуму, энергично работая плавниками.
— Это вы, — сказала Рэчел. — Это Сид.
— Я думал, что половина из них Сиды, — поддразнил я ее.
— Сид — всегда самый быстрый. Вот это Сид, — показала она. — А остальные больше не Сиды.
— Бедолаги.
Она засмеялась.
— Я бы хотела взять рыбок в больницу. Мама спросила, но они не разрешили.
— Жалко.
Я сидел, легко обнимая ее правой рукой, но она держалась за другую мою руку, за пластиковую. Эта рука по-прежнему не работала как следует.
Несмотря на свежую батарейку и некоторый ремонт, она едва двигалась. После долгого молчания Рэчел спросила:
— Вы боитесь умереть?
Молчание.
— Иногда, — сказал я.
Она говорила тихо, почти шептала. Это был очень серьезный разговор.
— Папа говорит, что, когда вы были жокеем, вы никогда ничего не боялись.
— Ты боишься? — спросил я.
— Да, но я не могу сказать об этом маме. Не люблю, когда она плачет.
— Ты боишься пересадки?
Рэчел кивнула.
— Но без нее ты умрешь, — сказал я.
— Я знаю, что ты это знаешь.
— На что это похоже — умирать?
— Я не знаю. Никто не знает. Мне кажется, это как будто засыпаешь.
Если, конечно, вам повезет.
— Так странно думать о том, что не будешь здесь, — сказала Рэчел.
— То есть думать о том, как быть космосом.
— Пересадка получится.
— Все так говорят.
— Ну так поверь в это. К Рождеству будешь бегать.
Она провела пальчиками по моей руке. Я ощущал слабые вибрации где-то в предплечье. Ничего никогда не теряется насовсем.
— Вы знаете, о чем я стану думать, когда буду лежать в этом пузыре совсем больная?
— О чем?
— Жизнь — сволочная штука.
Я обнял ее, но осторожно.
— Молодец.
— Да. Но скажите мне...
— Что?
— Как быть храброй?
Вот это вопрос, подумал я.
— Когда тебе плохо, думай о чем-нибудь, что ты любишь делать. Когда не думаешь о том, как тебе плохо, то и чувствуешь себя не так плохо.
Она помолчала.
— Это все?
— Это уже много. Думай о рыбках. О том, как Пеготти стаскивает носок и сует его в рот. Думай о том, что тебе нравится.
— А вы так и делаете?
— Так я и делаю, если что-то болит, правда. Помогает.
— А что, если ничего еще не болит, но вот-вот будет что-то жуткое?
— Ну... бояться — это нормально. Тут никто не может помочь. Просто ты не должна позволить страху остановить себя.
— А вы когда-нибудь боялись?
— Да.
Слишком часто.
Она сказала лениво, но с уверенностью:
— Спорим, вы никогда не боялись так, что ничего не делали. Спорим, вы всегда были храбрым.
Я вздрогнул.
— Нет. Не был.
— Но папа сказал...
— Я не боялся на скачках, — согласился я. — Но посади меня в яму со змеями, и я не буду настолько уверен в своей храбрости.
— А как насчет пузыря?
— Я бы залез туда, обещая себе, что, когда выйду, буду бегать.
Она погладила мою руку.
— Вы приедете ко мне? Посмотреть на меня?
— В пузыре? Да, если захочешь.
— Вы делаете меня храброй.
Я покачал головой.
— Храбрость живет внутри тебя.
Мы продолжали смотреть на рыбок. Мой тезка сверкал плавниками и демонстрировал бесконечную выносливость.
— Я завтра уже буду под пузырем, — прошептала Рэчел. — Я не стану плакать, когда они посадят меня туда.
— Храбрость одинока, — сказал я.
Рэчел заглянула мне в лицо.
— А что это значит?
— Ты будешь одна в пузыре, — сказал я. — Поэтому сделай его своим дворцом. Пузырь нужен, чтобы уберечь тебя от инфекции — уберечь от драконов. Ты не будешь плакать.
Она прижалась ко мне. Чуть веселее, надеялся я. Я невероятно любил ее. Пятьдесят на пятьдесят, что пересадка окажется удачной. Рэчел сможет опять бегать. Должна.
Линда с Пеготти вернулись с прогулки, смеясь. Линда строила башни из ярких пластмассовых кубиков, чтобы Пеготти их разрушал — эта игра доставляла малышу бесконечное удовольствие. Мы с Рэчел сидели на полу и играли в шашки.
— Вы всегда разрешаете мне играть белыми, — жаловалась Рэчел. — А потом пробираетесь своими черными туда, куда я не смотрю.
— Ну тогда можешь взять ход обратно.
— Это отвратительно, — сказала она через пять минут. — Вы мошенничаете.
Линда посмотрела на нас и удивленно спросила:
— Вы что, ссоритесь?
— Он всегда выигрывает, — пожаловалась Рэчел.
— Ну тогда не играй с ним, — резонно заметила Линда.
Рэчел расставила себе белые шашки. Я не стал брать одну из них в середине доски, и она с ликованием выиграла.
— Вы дали мне выиграть? — спросила она.
— Выигрывать куда забавней.
— Я вас ненавижу.
Она обиженно смахнула шашки с доски, и Пеготти тут же засунул две штуки в рот. Рэчел со смехом отобрала их, вытерла и снова расставила на доске, опять взяв себе белые, и мы мирно сыграли еще пару партий, пока она, как обычно, не устала.
Линда сделала к чаю маленькие шоколадные пирожные и счастливо толковала о швейцарском доноре и о том, что все будет хорошо. Рэчел была в этом убеждена, я тоже, Пеготти размазывал шоколад по щекам. Что бы ни принесла нам всем следующая неделя, подумал я, этот день с его надеждой и обычностью был якорем, удерживавшим нас в реальности, утверждением значимости маленьких жизней.
Пока Линда не усадила обоих детей в машину, чтобы ехать в больницу, она не упомянула об Эллисе Квинте.
