Он вспомнил, как навестил брата… рассказывал ему, что Лиды нет… умерла. Станислав сидел, сложив руки на коленях, смотрел куда-то поверх его головы. А он, Игорь, плакал и повторял:
– Стас, Лида умерла, нет больше Лиды!
А Стас вдруг погладил его по мокрой щеке и улыбнулся, в глазах его промелькнуло что-то похожее на… сострадание и боль. Он смотрел в лицо Стасу, чувствуя, как холодок пробегает по спине и плечам, стягивая кожу.
– Стас, – пробормотал он, – ты понимаешь?
Но миг ускользнул, лицо брата снова было тускло-невыразительным, а взгляд ушел в пространство.
– Стас! – закричал он, хватая брата за плечи и тряся его. – Стас, скажи хоть что-нибудь! Я же знаю, что ты понимаешь! Скажи! Не оставляй меня!
Голова Стаса болталась из стороны в сторону, как у игрушечного паяца, он вцепился в подлокотники своего кресла, не пытаясь вырваться из братовых рук, не протестуя, не издавая ни звука. Он опомнился и выпустил брата, закрыл лицо руками и зарыдал. Стас молча сидел рядом. Никак не реагировал, был похож на растение. Ушел…
Римма внимательно смотрела на Игоря, и ему стало неприятно, словно она могла прочитать его мысли. Он улыбнулся ей, но она не ответила на улыбку. На лице ее застыли тревога и печаль. Страх кольнул его в сердце. Он не испытывал ничего к стоявшей перед ним женщине..
Пока он навещал ее там, в тюрьме, почему-то было проще. Он искренне жалел ее и утешал. Строил планы на будущее. А теперь она на свободе, и он не знает, что ей сказать. Что-то безвозвратно ушло из их отношений. Ему казалось, что некий злой и проказливый бесенок, затаив дыхание, подсматривает за ним, и на злорадной его мордочке написано: «Я все про тебя понимаю!» Значит, когда он утешал ее, он знал в глубине души, что говорит неправду, что ничего уже у них не будет? Предавал ее? Знал, что она проведет в тюрьме несколько лет, и он сначала будет приезжать к ней часто, потом все реже и реже, пока не прекратит совсем. Сейчас, когда она на свободе и кошмар закончился, вместо радости он испытывал тоску и неуверенность.
«Знает ли человек себя до конца? – думал он. – До самых глубоких глубин? Двойного дна? Тройного? Всех пропастей, трещин и ям души?»
– Риммочка, – сказал он виновато, целуя ее в лоб, – тут же мелькнуло воспоминание, как он в последний раз целовал Лиду, и ее лоб был ледяным. – Риммочка, я должен бежать. – Он заставил себя посмотреть ей в глаза. – Я обещал. Меня ждут дома.
Она даже не спросила, почему он должен уйти. В глазах ее плескался страх.
– Глупая, мы увидимся вечером. Уедем на дачу, хочешь? Пожарим мясо, я куплю вина. И не смей грустить! – Он подергал ее за хвостик. – Я хочу видеть тебя веселой и красивой!
Он сбегал по лестнице, чувствуя себя виноватым, последним подонком чувствуя себя, вспоминал, как долго они прощались раньше, сначала в прихожей, потом на лестнице и целовались, как сумасшедшие, как в последний раз, не в силах расстаться.
«Все вернется, – убеждал он себя. – Все еще будет, просто время нужно, привыкнуть нужно…»
Привыкнуть? К чему? К тому, что его девушка… убила Лиду? Не убила, но это ведь ничего не меняет…
Бесенок радостно хихикнул, потирая ручки. «Ох, уж эти люди! Глупые! – бормотал он. – Со своими дурацкими проблемами и своей нелепой моралью! Только жизнь себе переводят».
Он пнул Игоря маленьким острым копытцем прямо в сердце и потерял к нему всякий интерес…
* * *
…Римма сидела рядом с Игорем, положив руку на его бедро, и он чувствовал тепло ее руки. Они оба молчали. Игорь, искоса поглядывая на Римму, видел ее профиль, блестящие вьющиеся волосы. В машине нежно и горько пахло ее духами.
Как будто ничего и не было, думал он. Перестань мучить себя и других. Мы оба вылезли из передряги. Мы живы и здоровы. Кто-то уходит, кто-то остается. Судьба. Смерть, самая большая справедливость природы и самая большая несправедливость человеческой жизни… Самое великое таинство. Где они, эти прекрасные умные реформаторы, спасители человечества, идущие на костер за убеждения, преступники, развратники и святые? Есть ли пристанище там? Все ушли, и правые, и виноватые, никому не воздалось по заслугам ни единым лишним днем сверх положенного срока. Судьба или случай, что, наверное, одно и то же…
Случай то, что праведник был распят, а разбойник отпущен. И где тайный смысл? И есть ли он? Какой тайный смысл в смерти юноши, убитого на войне? Случай, все случай. И наше появление на свет, и наш уход в темноту, именно в этот момент, а не в какой-то другой. Мыслитель, стоящий на пороге открытия законов мироздания, попадает под автомобиль. Ученый, придумавший вакцину против рака или СПИДа, умирает, отравившись дыней, полной нитратов, не успев записать формулу. И так далее, и тому подобное. Но, если все – случай, то нет смысла? Нет справедливого отца, наказывающего за грехи? Нет добра и зла?
Он сжал теплые пальцы Риммы, испытывая жалость к ней… к ним обоим… С удивлением отметил, что ногти ее коротко острижены и без лака, и подумал, что она изменилась. Оба они изменились. Бывают в жизни слова, поступки и события, которые все меняют, и после которых уже ничего нельзя вернуть.
Шоссе было пустынным, изредка ослепляла фарами встречная машина. В машине было тепло и уютно. Шуршали по асфальту шины. Хотелось, чтобы эта дорога никогда не кончалась, чтобы не нужно было что-то предпринимать, решать и вообще двигаться.
– Хочешь музыку? – спросил он, чувствуя, что молчание становится тягостным.
– Нет, – ответила Римма, – мне и так хорошо.
– Римчик, – сказал он, – я так рад, что мы снова вместе.
– Правда? – спросила она с надеждой.
– Конечно, правда! Сейчас я приготовлю мясо, умираю с голоду. И напьемся! Наклюкаемся и назюзюкаемся! Затопим камин. Если бы ты знала, как я соскучился по всему этому! – Он говорил, испытывая вину и неловкость за свою ложь, по-прежнему не зная, как себя вести и что сказать.
– Я тоже, – отозвалась она тихо. – Игорек, ты меня любишь?
– Дурочка моя, – сказал он, чувствуя себя последним негодяем. – Конечно!
Римма прислонилась головой к его плечу, и ему показалось, что она заплакала.
* * *
– Вот мы и дома! – бодро объявил он, распахивая дверь и пропуская ее вперед. – Прошу!
Римма промолчала. Сердце его сжалось – он вспомнил ее веселую болтовню, смех, прежнюю Римму вспомнил. В доме пахло тлением, как во всяком доме, где не живут. Игорь включил свет и распахнул окна. Мошки и ночные бабочки радостно устремились к оранжевому абажуру. Римма поежилась. Он с беспокойством взглянул на нее. Когда-то, едва переступив порог, они бросались друг к другу. Он хватал ее на руки, кружил по комнате, а она визжала, и он просил: ну, повизжи еще! Она визжала тоненько и радостно «и-и-и!», а он смеялся. Ему почему-то очень нравилось, как она визжит.
– Римчик, – сказал он, – накрывай на стол, а я займусь мясом.
– А может, камин сначала? – спросила она нерешительно.
Раньше она бы закричала: «Игореха, давай, топи камин, а то тут все отсырело на фиг! Вон, видишь, лягушка!» – «Где?» – спросил бы он испуганно. «Да вон же! – она бы потыкала пальцем куда-нибудь в угол. – Вон, видишь?» И они бы радостно захохотали. Они всегда смеялись как ненормальные, по любому поводу и без всякого повода.
– Конечно! – сказал он и выскочил на веранду за дровами.
Когда он вернулся, Римма безучастно сидела в кресле перед черным от копоти зевом камина, руки ее ладонями кверху лежали на коленях.
– Ты чего заскучала? – он чмокнул ее в макушку, на мгновение ощутив запах ее волос. – Пахнешь родненьким!
Он запустил пальцы в ее волосы. Она удержала его руку, потерлась щекой, прикоснулась губами, и он подумал, что им многое нужно будет начать сначала…
Через полчаса огонь в камине горел ровно и сильно, запах дыма почти выветрился. Дом был наполнен запахами жарящегося мяса и зелени. Римма сунулась было помочь, но он бодро сказал: «Бабы с камбуза!» Она ткнулась лбом ему между лопаток и ушла.
Они сидела за столом, покрытом серой льняной скатертью. Игорь открывал шампанское. Римма, улыбаясь, держала на весу свой бокал.
– Берегись! – закричал он.
Пробка вылетела и громко стукнулась о стенку. Игорь опрокинул бутылку над ее бокалом. Шампанское вспенилось и ринулось на стол через край. На скатерти тут же расплылось большое темное пятно. Римма, запрокинув голову, расхохоталась. Обрадованный, Игорь тоже засмеялся.
– За тебя!
– За нас!
– Неужели я дома? – спросила она, ставя пустой бокал рядом со своей тарелкой. Лицо ее порозовело, глаза заблестели. Она поправила волосы знакомым жестом, который он так любил, и скомандовала громко: – Еще! – Он налил ей вина, и она выпила залпом. Накрыла его руку своей. Сказала: – Игорек, какое это счастье – жить! – И расхохоталась.
– Начинается! – сказал он нарочито грубовато. – Закусывай! Знаю я тебя!
– Я не хочу закусывать! Я хочу напиться и забыть обо всем на свете… Кроме двух вещей!
