в бесконечность.
— Точно вас не помню. — Улыбнулся Уайтхед.
— Правда?
— Мне не нужно вам врать.
— Вы им дом сдали. — Еще шаг.
— Сдал.
— Не думали, что окажетесь пленником в собственном подвале?
— Да как же такое подумать?
Грейс спрятала руки за спину. Ладони сами сжались в кулаки.
— Но догадывались?
— Даже в кошмарах такого не видел.
— Но зачем вы пришли к ним?
— Я могу прийти в свой дом когда угодно и делать здесь, что хочу. Это ведь мой дом.
Грейс теряла терпение. Обмен любезностями длился слишком долго.
— Сядьте, — сказала Грейс семье.
— Куда? — спросила Лиза.
— Куда угодно, — ответила Грейс, не обернувшись.
Она все еще смотрела на Уайтхеда и пыталась понять. Лиза аккуратно усадила Джима на кровать. Скрипнули пружины. Скрипнул и Джим, кажется, каждое его колено, от боли он зашипел и громко шлепнулся о матрас. Грейс поморщилась.
— Потише, — прошипела она.
— Вы, наверное, их старшая сестра? — спросил Уайтхед и улыбнулся.
Грейс посмотрела на него бесстрастно. Настолько, насколько смогла.
— Нет, мы не родственники.
— Правда? А так сразу и не скажешь. Вы, ребятки, очень похожи.
— Мы совершенно не похожи, — отрезала Грейс и не соврала. В них не было никакой внешней общности.
— Тогда вы друзья? — попытался Уайтхед.
— Мы не друзья.
— А-а, тогда я понял, — сказал Уайтхед и улыбнулся уже как-то иначе. И эту улыбку Грейс узнала. — Вы, как это сейчас у молодежи называется, друзья с особенностями?
Сзади в кулак прыснул Джим, но быстро утих. Лиза умело его усмирила.
— Нет. Нас связывает нечто большее, чем телесная близость, — ответила Грейс.
Мимолетное движение, кончик языка коснулся нижней губы. Искорки, засветившиеся в глазах всего на мгновение.
— Тогда кто ж вы? — усмехнулся он.
Грейс посмотрела ему в глаза, с трудом поймав взгляд, зацепилась за него и потянула на себя. Уайтхед чуть наклонился вперед, так, что темные дыры глаз стали совсем черными, улыбнулся по-доброму, как улыбнулся бы любой прохожий дедушка, увидевший красивую девушку. Грейс, не пошевелившись, сказала:
— Мы семья.
Он мог бы усомниться, мог бы рассмеяться, мог бы покачать головой. Но промолчал. Так, будто бы что-то понял.
— Так семья только родственная может быть, а вы сами говорите, что не родственники. Это какой-то закидон уже получается. Молодежный. — Уайтхед все еще улыбался.
— Семья, но не кровная, — тихо сказал Джим, прижавшись к Лизе сильнее. Его голос дрогнул. Обезболивающее переставало действовать.
Грейс улыбнулась бы, поддержала бы, но сил не осталось.
Душно, в комнате ужасно душно. Пахнет затхлостью подвала, пылью, прилипшей к потолку, оставшейся там даже после того, как ее, судя по всему, много раз стирали. Пахнет чистыми простынями. Чистым, таким чистым ковром, что ни один клочок ткани наверху не сравнится с этой безупречностью. Пахнет сладким. Сахаром? Нет, сахар пахнет совершенно иначе. Даже растопленный он пахнет горько. А здесь в стены въелась приторность. Крем? Взбитые сливки? Совсем не пахнет водой. Ни соленой, ни пресной. Ни капли. Все засохло.
— А что же тогда такое семья, если не кровь? — поинтересовался Уайтхед.
— Вы все равно не поймете, — прошептала Грейс.
— Что? — переспросил Уайтхед, но ему не ответили.
— Вы часто встречались с ними? — спросила Грейс, чуть помолчав.
— Я видел эту красавицу, она спускалась ко мне, — проговорил Уайтхед и указал пальцем в сторону Сабрины.
— Часто?
— Ну, так я же ее запомнил. С моей-то памятью только так.
Грейс не оборачивалась, не смотрела на Сабрину. Но каждый понял, о чем Грейс подумала. Сабрина тоже задумалась, но о другом.
— Зачем?
— Ей нравилось здесь рисовать.
— Рисовать? — удивилась Грейс и мысленно начала бродить по дому снова. Что за картины она рисовала? Что здесь можно запечатлеть?
— Это да, только она не показывала, что рисовала. — Соломон Уайтхед заложил книгу пальцем и закрыл ее. — Она приходила, ставила мольберт свой в середину комнаты и рисовала. Потом уходила. Меня-то рисовать зачем? Я ведь не настолько красивый.
Грейс вспомнила мрачные полотна в гостиной. Широкие и узкие мазки на черном фоне. Брызги бардовых капель на коричневых линиях. Земля, окропленная красным. И мрак. Это были не картины. Это страх, заколоченный красками.
Грейс осознала, что наделала. Поклялась Джексону защищать их, а вышло только хуже.
— Она приносила мне еду и перевязывала ногу, — добавил Уайтхед.
— Ногу? — переспросила Грейс. Она, задумавшаяся, даже не услышала первую часть фразы.
Уайтхед чуть наклонился, отложил книгу в сторону и приподнял штанину. Под ней Грейс увидела бинт, обернутый вокруг лодыжки, и что-то еще, обратившее на себя внимание.
Она сразу же почувствовала странный запах. Сладость снова поднималась к потолку невидимым облаком. Грейс не поняла, откуда запах появился.
— Я упал, повредил ногу. Она спускалась ко мне, перевязывала и вытирала кровь.
— Упали так, что и растянули, и порезались?
— Всякое бывает. — Пожал плечами Уайтхед и опустил штанину.
— И кровь у вас текла, не останавливаясь?
— Сосуды слабые, старый все-таки.
— Вы какой-то невероятный счастливчик, — сказала Грейс.
Уайтхед промолчал. Он не был стар, но и молод тоже не был. Настоящее глиняное изваяние. Голем, не иначе.
— Вы можете ходить?
— С трудом, но могу. До туалета, по стеночке, — ответил он. — Хорошо, что у вашей сестренки такие ласковые руки. Иначе бы я вообще ничего не мог.
Жар исходил уже не от стен, не от утепленного пола. В подвале нет обогревателя. В подвале не было ничего, что могло бы источать жар, кроме самого Уайтхеда. Он забрал все тепло из дома и обогрел им свою комнату.
— Это же ваш дом, — сказала Грейс.
— Мой. Я же сказал вам.
— Вы не снимали его?
— Нет, он мой, — повторил Уайтхед и улыбнулся.
— Вы купили его? Таким, какой он сейчас есть?
— Да, очень выгодное
