Я устала, пойду спать.
Июль, 21, 1905
Стояла нестерпимая жара, и так по всей Европе и Америке, судя по газетам. (Я заставляю себя читать газеты каждый день, чтобы совершенствовать английский.) Люди умирают от солнечного удара и в Нью-Йорке, и здесь, но есть более важное сообщение — дети отравились мороженым. Я запретила Хансине покупать его мальчикам.
Продолжает расти напряжение между Англией и Германией, Данией и Швецией, и все из-за того, кому быть королем Норвегии — принцу Чарльзу Датскому или Бернадоту.[4] Было бы понятнее читать на датском. Как и следовало ожидать, вмешался император Вильгельм.[5]
Я написала длинное письмо мужу, и это объясняет, почему три дня не открывала дневник. Я писала «горькую правду» страницу за страницей. Как ужасно жить здесь, на такой мрачной улице, где все так враждебно настроены, пристают с глупыми вопросами — к примеру миссис Гиббонс со своими белыми медведями, жарой, и моими страхами, что начнется война. И что для иностранцев хуже всего, если в войну будут вовлечены Дания и Швеция. И как он мог оставить нас здесь, в чужой стране, на долгие месяцы?
Я рассказала ему кое-что еще из газет. У принцессы Уэльской 13 июля родился сын. Мне повезло меньше. Не забыл ли он, что я ожидаю его ребенка, который может родиться со дня на день? Я должна рожать его здесь в одиночестве? А вдруг я умру? Сотни женщин умирают при родах, хотя этого не случилось с принцессой Уэльской. Хансине вернулась с Моэнсом и рассказала о женщине, которая умерла сегодня утром, родив близнецов. Ей рассказала подруга, женщина низкого сословия, которая живет в тех лачугах на Уэллс-стрит. Осталось пятеро детей, все не старше семи лет, и больной безработный отец. Я закричала, чтобы она прекратила рассказывать мне такие вещи. Она что, сумасшедшая? Или совсем бесчувственная? Но эту историю я включила в письмо. Пусть и Расмус знает про такое. Почему я одна должна переживать? Это и его ребенок, по его вине он существует.
Конечно, я не уверена, что письмо дойдет. Он переедет еще куда-нибудь в поисках денег или человека, у которого их можно занять, чтобы продолжить дела с автомобилями.
Между прочим, я не назвала его «моим любимым мужем» или в таком духе. Я хочу быть честной. Написала просто «Дорогой Расмус» и подписалась «Твоя Аста». Вежливо, и не более того.
Июль, 26, 1905
Сегодня я совершила длинную прогулку. Я шла медленно, неся перед собой огромный живот. Преодолела не одну милю, возвращаясь по Ритсон-роуд и Далстон-лейн. Хотела взглянуть на лютеранскую церковь, хоть она немецкая, а не скандинавская. А потом сделала небольшой крюк — посмотреть на дом, в котором живет подруга Хансине.
Если бы только Расмус поселил нас в таком доме! Не громадный — такого в этой части Лондона просто не может быть, — но большой, в четыре этажа, и видно, что он знавал и лучшие дни. К парадному входу ведет лестница, две большие колонны поддерживают портик. Перед домом настоящий палисадник с красивой оградой. И много деревьев вокруг. Наварино-роуд не широкая, как Лавендер-гроув, а узкая и тенистая. На такой улице всегда приятнее находиться.
Я стояла разглядывала дом и размышляла, что рента за него, должно быть, фунтов на десять выше тех тридцати шести в год, что платит Расмус за наше жилье на Лавендер-гроув. И тут из дома вышла женщина с маленькой девочкой, очень эффектно одетая, в большой шляпе с перьями. Но я смотрела только на малышку. Она была такой хорошенькой, белокурой и изящной, словно сказочная фея. Клянусь, когда я так подумала, мой ребенок пошевелился, наверное поднял ручку, чтобы поприветствовать изнутри другого малыша.
Фантастическая чепуха, я понимаю. Но это подбодрило меня, и я благополучно добралась до дома, словно огромный неуклюжий корабль, который, покачиваясь, заплывает в гавань. Моэнс и Кнуд гуляли на улице. Они играли на тротуаре в серсо, что я купила на деньги, присланные моим дорогим щедрым мужем. Если не потребуется платить доктору при родах, я потрачу еще и куплю маленькому Кнуду волчок. У соседского мальчика волчок есть, пусть и у моего будет такой же.
Когда я вошла в дом, меня скорчило от резкой боли. Я даже подумала, не началось ли. Не хотелось раньше срока беспокоить Хансине — она стала бы суетиться, кипятить воду, завешивать простынями двери моей спальни. Поэтому я поднялась к себе, сняла шляпу, подошла к кровати, но не села, а просто прислонилась к спинке. Подкатила вторая волна боли, слабее, чем первая. Я продолжала стоять, наблюдая в окно за мальчиками. В сентябре Кнуд пойдет в школу, и я не знала, радоваться этому или нет.
Затем мне пришло в голову, что к этому времени у меня уже будет дочь. Ей исполнится больше месяца, и надо радоваться, что мальчики не целый день дома.
Вероятно, она родится ночью, подумала я, все так же стоя у кровати. Потом села, прижав руки к тяжелому животу. Приступы боли не повторялись, и я вспомнила, что точно так же было, когда я ждала Мадса. Ложные схватки, у некоторых женщин они длятся часами, а то и днями, прежде чем начнутся настоящие роды. Вероятно, есть научное объяснение этому, но я не знаю. В прошлом феврале схватки начались в среду, а Мадс родился только в пятницу. Бедный малыш, я не хотела его и поняла, как сильно любила, только после того, как он умер.
А вдруг моя дочь… вдруг она… Нет, не буду этого писать. Даже думать не буду. Или, если запишу, это станет гарантией того, что на самом деле ничего не случится? Нет, я не верю в такие вещи. Я не суеверна, и в Бога тоже не верю. И не буду больше писать его с заглавной буквы. Зачеркну это, нелепо почитать то, во что не веришь. Он просто бог, бог, которого не существует. Я впервые поняла это, когда ребенок родился не из того места, как я думала, и чуть не разорвал меня пополам. И я не буду ходить в лютеранскую церковь — немецкую, датскую, любую другую. Не хочу, чтобы мне давали очистительную молитву, будто родить ребенка — это грязно.
Я не приглашу доктора, если в этом не будет необходимости. Хансине справится. А если возникнут осложнения, она сбегает и приведет его. Жаль, что нет докторов-женщин. Я бы охотно согласилась, если бы в мою спальню вошла женщина в элегантном черном платье со стетоскопом на груди, похожим на изящное ожерелье. Но я дрожу от омерзения, представляя мужчину, который видит меня такой незащищенной, такой уязвимой, с обнаженным телом и в непристойном положении. Мужчины находят это забавным, даже доктора. Всегда на их лицах этакая ухмылка, если они предусмотрительно не прикрываются рукой. Женщины так глупы, словно говорят они, слабы и смешны, если позволяют такому случиться с собой. Безобразны и тупы.
Наконец я спустилась вниз. Хансине звала мальчиков ужинать. У меня пропал аппетит, я не могла проглотить ни крошки. Как всегда, за несколько дней до родов я просто прекращала есть. Мальчики снова рассуждали об именах. Одноклассник Моэнса сказал Кнуду, что его зовут на самом деле Канут, как короля, который сидел на морском берегу и приказывал волнам остановиться, приливу — повернуть вспять или что-то в таком духе. Заявил, что будет звать Кнуда Канутом, и все в школе тоже будут звать его так. А потом мальчишки на улице стали дразниться: «Канут, Канут, утонул — и капут». Так что теперь еще и Кнуд хочет быть Кеннетом. Кажется, в классе Моэнса четверо мальчиков по имени Кеннет. Я сказала, что он должен спросить отца, и это верный способ отсрочить решение на месяцы.
1988 год. В нашем обществе, когда вся семья больше не живет под одной крышей, своих кузин или кузенов встречаешь разве что на похоронах и, весьма вероятно, даже не узнаешь их. Я поняла, что вошедший в церковь мужчина мой родственник, только потому, что он сел рядом со мной на переднюю скамью. Так мог поступить только племянник умершей. Следовательно, это Джон Вестербю. Или его брат Чарльз?
Я не видела их больше двадцати лет, с похорон моей мамы. И еще один раз мельком. Они слишком торопились на деловую встречу. Этот мужчина оказался ниже ростом, чем запомнилось. И очень походил на Расмуса Вестербю, которого я называла Morfar — «дедушка» по-датски.
— Джон сейчас подойдет, — шепнул он. Значит, Чарльз.
Мой второй кузен — у меня их только два — явился со своим семейством в полном составе. На скамье как раз уместились мы все: Чарльз, Джон, жена Джона, их сын, дочь и зять — или это внук? Я попыталась вспомнить имена детей Джона, но не успела — зазвучал орган, и шестеро мужчин медленно внесли гроб с телом Свонни.
В церкви находилось около ста человек. Все запели, все знали этот псалом. До начала церемонии меня спрашивали, что исполнять, но я не смогла ответить. Насколько я знала, у Свонни не было любимого церковного гимна, но миссис Элкинс припомнила один. Она сообщила, что в те ужасные последние месяцы, когда Свонни была «не собой, а той, другой», ей нравилось напевать «Останься со мной». Поэтому мы пели именно его, в полный голос, под музыку на кассете — в наши дни трудно найти органиста.
