Локк кивнул, и вперед вышел молодой человек. Ему было двадцать девять лет, выглядел он бледным, красивым и нервным.
— Я прошу вас трудиться для Генри столь же преданно, как вы трудились на меня, — сказал Локк рабочим, хотя не имел права говорить о лояльности после того, как сам нарушил все свои обязательства. — В знак моего прощания с вами каждый из вас получит двойную дневную плату.
Он торопливо зашагал со двора, а вслед ему неслись слова рабочих: «Спасибо, сэр!» и «Бог да благословит вас». Он прошел через Оружейный квартал, мимо мастерских и пивных к своему дому в пригороде Эксбастон. Тут жили богатые и влиятельные граждане Бирмингема. Воздух был свеж. Заводской дым сделался лишь темной полоской у горизонта, а «Бирмингемский грохот» — не более, чем отдаленным эхом. Птицы щебетали на деревьях, обрамлявших широкие солнечные улицы. Большие газоны окружали красивые особняки. Резиденция Локков представляла собой изящную каменную постройку в итальянском стиле. Когда Локк вошел, его встретила жена.
— Ты рано вернулся, — сказала она. — Что-нибудь случилось?
— Вовсе нет.
Локк смотрел на нее, такую белокурую и розовую. И невинную. Вина и отчаяние оскверняли его любовь к ней. То, что он ее предал, было столь же сокрушительным, как предательство отца и родины. Он сказал:
— Просто у меня есть одно дело.
В вестибюль наперегонки вбежали его два юных сына, вопя и смеясь. Едва увидев Локка, они остановились, сразу притихли и уставились на него широко открытыми глазами. Локк поднялся по лестнице, утешая себя мыслью, что наследство его сыновей и образ жизни останутся целы, и они никогда не узнают самое худшее о нем. Он вошел в свой кабинет и запер дверь.
В шкафчиках вдоль стен хранилось огнестрельное оружие, производимое Ружейным заводом Локка. Он вынул пистолет. Грешник в нем заставил его дрожащие руки насыпать порох и вложить пулю; он приветствовал кару, жаждал освобождения от страданий. Однако остатки Джозефа Локка, столпа общества и церкви, сопротивлялись усугублению его прошлых грехов. У него перехватывало дыхание, в горле поднялась тошнота, когда он взвел курок. Он скорбел о муках и позоре, ожидающих его семью.
Понимал ли он истинную натуру злодея, ответственного за все его страдания? Быть может, он подумал о НЕЙ, и страшный жар томления вновь обжег его. Он сидел, сжимая пистолет, разрываясь между противоборствующими побуждениями, пока его грешное, истерзанное виной «я» не убедило его, что нет иного спасения от ада, в который он превратил свою жизнь, и что впереди ждет неминуемая катастрофа, если он отступит. Подчинившись соблазну и трусости, он посодействовал силам, достаточно мощным, чтобы разгромить все королевство, и это стало единственным способом воспрепятствовать им.
— Да помилует Господь мою душу, — прошептал он, прижимая пистолет к виску. И нажал на спусковой крючок.
Эхо этого рокового выстрела быстро затихло, но неслышные отголоски разнеслись далеко за пределы Бирмингема, через время, и вскоре достигли меня.
За годы моей жизни чудо преобразило Англию. Железные дороги начали опутывать ее быстро и широко, соединяя все области королевства. Теперь мы живем в век паровых машин и скорости. На железнодорожных спекуляциях создавались и терялись огромные состояния. Стремительная приливная волна прогресса заслуживает благоговейного изумления, но в тот вечер, когда мы с Энн отправились в Лондон, чудо поездки на поезде обернулось силой, увлекавшей нас под молот Рока.
Утром я и Энн отослали наш кофр на станцию Кейли в фургоне. Энн отказалась уехать, не попрощавшись с Эмили, но Эмили не вернулась с пустошей — быть может, она надеялась, что ее отсутствие помешает нам уехать. В конце концов после чая я вытащила упирающуюся Энн из дома. Пока мы шли четыре мили до Кейли, нас вымочил грозовой дождь, и меня все больше одолевали серьезные сомнения касательно нашей поездки. Вопреки моему недавнему воодушевлению и вопреки заверениям, на которые я не поскупилась для папы, я отнюдь не была уверена в моей способности справиться со своей задачей в слепящем столичном блеске Лондона.
Из Кейли мы на местном поезде доехали до Лидса. Когда мы прибыли туда, уже стемнело. Перрон патрулировали солдаты — Лидс был местом недавних чартистских демонстраций, и угроза беспорядков еще не миновала. Вскоре мы с Энн уже входили в вагон первого класса для нашего ночного путешествия. Вагон напоминал удлиненную почтовую карету и был разделен на три отдельных купе со своими дверями, с двумя мягкими сиденьями друг напротив друга и с окнами по обеим сторонам.
— Шарлотта, — нерешительно спросила Энн, — где мы остановимся в Лондоне?
Впервые она проявила некоторый интерес к нашей поездке, будто только сейчас смирилась с действительностью.
— Мы отправимся в гостиницу, где Эмили и я останавливались с папой, когда ехали в бельгийскую школу.
Было это более шести лет назад, но я надеялась, что гостиница существует по-прежнему, потому что понятия не имела, куда еще мы могли бы обратиться. В горле у меня поднялась тошнота, порожденная темными опасениями.
— Ты думаешь, мистер Смит нас примет? — спросила Энн.
— Полагаю, что да, — сказала я, — хотя бы из любопытства. Несомненно, мистер Смит не меньше, чем широкая публика, хотел бы узнать, кто такой Каррер Белл.
— Что мы ему скажем?
— Мы просто назовем себя и объясним, почему мы приехали. — Моя тошнота усилилась, но я увидела, что подбородок Энн подрагивает от страха, и поспешила ее успокоить. — Все это должно занять не долее минуты, а потом мы будем свободны осматривать достопримечательности. — Я чувствовала, что мой долг сделать первую поездку Энн в Лондон приятной. — Ты ведь будешь рада?
— Конечно, — улыбнулась Энн. — Милая Шарлотта, какая ты храбрая и деловитая!
Загудел паровоз, и зазвонил станционный колокол. Внезапно дверь отворилась, и вошла женщина. Она поставила на пол большой саквояж; прежде чем сесть напротив Энн и меня, она вежливо нам поклонилась. Я ответила ей тем же, и более внимательный взгляд приковал к ней мой интерес.
Она была высокой и стройной, со светло-золотистыми волосами и лицом таким идеально чистым и чертами, и цветом, что оно казалось изваянным великим скульптором из розового алебастра. Темные ресницы обрамляли глаза глубокого ясного аквамаринового оттенка. Рот у нее был пухлым, но чутким, а губы розовыми от природы. Хотя она была немолода — она казалась одного возраста со мной, — выглядела она поразительной красавицей. На ее лице лежала тень тревоги. Она поглядывала в окно, словно кого-то высматривая.
Раздался свисток, и паровоз запыхтел, поезд тронулся, колеса трудолюбиво завращались в клубах дыма и пара. Женщина испустила вздох облегчения. Она и Энн вскоре уснули, хотя поезд катил среди лунных пейзажей с тряской и грохотом. Я исподтишка с завистью поглядывала на незнакомку. Моя собственная невзрачная плюгавость всю жизнь служила для меня источником грусти. Совсем еще девочкой я писала рассказы с героинями, носившими разные имена — Мэри Перси, Зенобия Эллрингтон или Августа Романа ди Сегавия, — но равно красивыми собой и неотразимо желанными для сопутствующих им героев; моя фантазия творила то, в чем реальность мне отказала. И вот теперь я увидела всех моих героинь воплощенными в незнакомке, сидящей напротив меня, и благоговейное изумление уступило место любопытству. Кто она? Одежда ее была приличного качества, но не выглядела новой и дорогой. Соломенная шляпка без каких-либо украшений; серая длинная мантилья скрывала все, что было под ней. Замужем она или старая дева? Респектабельная женщина скромного происхождения или переодетая принцесса? Новые и новые догадки занимали меня на протяжении многих миль. Какое дело понудило ее пуститься в дорогу одну?
Внезапно у нее вырвался стон. Ее веки трепетали, голова металась из стороны в сторону, и она вскрикивала: «Нет! Нет!» Вскочив на ноги, она почти упала на меня.
— Сударыня! — воскликнула я в тревоге. — Что с вами?
Ее руки поднимались и падали, глаза выражали только ужас.
Я откинулась в панике. Энн зашевелилась, но продолжала спать. Эта женщина бьется в припадке? В ловушке купе с ней, в милях и милях от следующей станции, что мне делать?
— Помогите, пожалуйста, помогите! — пронзительно стонала незнакомка.
Я подумала, не разбудить ли Энн, потом сообразила, что пользы от нее не будет никакой. Поднявшись, я схватила женщину за запястья, заставила ее опуститься на сиденье и примостилась рядом с ней.
— Скажите мне, что с вами, — настаивала я, — чтобы я знала, как вам помочь.
Она дрожала всем телом, дышала часто, а вернее, хрипела. И вдруг рванулась к двери.
— Нет! — Я вцепилась в нее, чтобы не дать ей спрыгнуть с поезда. — Успокойтесь. Ну конечно же, напугал вас просто дурной сон.
