— Ау, мужчинка! — Одна из девочек помахала рукой у него перед глазами. — Сигаретки не найдётся у вас? Глухой, что ли?
Он не мог ответить. Он смотрел на них, не моргая. Они засмеялись и пошли дальше.
Сквозь хриплый наглый хохот, сквозь смрад перегара и дешёвых духов, сквозь плоть двух юных самок гоминидов он явственно различил тихие всхлипы. Плакали ангелы, совсем слабенькие, но ещё живые. Он видел, как выглядывают они из подведённых глазниц этих несчастных погибших созданий, жалобно смотрят на него сквозь накрашенные ресницы, как сквозь тюремную решётку: помоги, спаси нас! Кто же, если не ты?
Девочки, продолжая хохотать и материться, пошли дальше по мосту. Ему стало жарко. Ладони вспотели. Во рту пересохло. Он пошёл за ними, сначала медленно, потом быстрее. Он понимал, что не следует этого делать, с двумя ему не справиться.
Одна из девочек обернулась, увидела, как он идёт за ними, что-то сказала своей подруге, и обе побежали. Быстро у них не получалось, слишком высокие и тонкие каблуки. Ему ничего не стоило догнать их. Но сейчас, в центре города, гнаться за ними мог только сумасшедший. А Странник был нормален. Здоров психически. Вменяем. Он всегда полностью отдавал себе отчёт в своих действиях.
Он остановился, отдышался, пошёл в противоположную сторону, вспомнив, что именно там оставил свою машину. Он шагал спокойно, дышал глубоко и ни разу не обернулся.
Девочки давно исчезли, цокот каблуков растворился в гуле ночного проспекта, но Страннику все слышалось: Помоги! Спаси нас!
* * *
Неизвестный больной по прозвищу Карусельщик лежал с открытыми глазами. Наверное, он был единственным человеком во всём больничном корпусе, который не спал сейчас. За окном качался фонарь. Тень решётки медленно двигалась по одеялам, по лицам спящих больных. Кто-то бормотал во сне, кто-то ворочался, и скрип панцирного матраса неприятно отдавался в голове, словно скрип песка на зубах. Приглушённый мертвенный свет длинных ламп под потолком почему-то навевал мысли о морге. Дежурная сестра обязана была сидеть здесь, в палате, всю ночь. Но, конечно, не сидела. Дождавшись тишины, ушла спать в ординаторскую.
Где-то далеко зазвонил телефон. Карусельщик вдруг запаниковал. Ему пришло в голову, что это звонят из-за него. Его вычислили, нашли и сейчас предлагают сестре деньги, чтобы она — что? Прикончила его по-тихому? Задушила подушкой? Вколола смертельную дозу морфия?
Идея не показалась ему такой уж абсурдной. Он понимал, что это нелогично, бессмысленно, бред полнейший, но все равно вспотел от страха.
Звонок затих. Трубку наконец сняли. Через несколько минут послышались шаги. Кто-то шёл по коридору, к палате. На всякий случай Карусельщик накрылся одеялом с головой и оставил щёлку, чтобы видеть, кто войдёт.
Брякнул ключ в замке. Вошла сестра. Сестры здесь были как на подбор, здоровенные бабы с пудовыми кулаками. Он не дышал, пока она приближалась к его койке.
«Что же меня так колотит? Зачем она пришла? Какого чёрта стоит здесь и смотрит на меня?»
Сестра со стоном зевнула, потянулась, покрутила мощными плечами, что-то проворчала себе под нос и зашаркала прочь. Дверь закрылась. Карусельщик вздохнул с облегчением, и даже вроде бы глаза стали слипаться, но старик на соседней койке вдруг сел и громко произнёс:
— Наташа!
— Ты чего? — спросил Карусельщик шёпотом.
— Наташа, моя жена. Это она сейчас заходила?
— Нет. Не она.
— А кто?
— Сестра.
— Зачем?
— Откуда я знаю? Спи.
Но старик не собирался спать. Он тревожно огляделся, уставился на Карусельщика, потом ткнул пальцем в сторону двери и сказал:
— Телефон. Звонил телефон. Вы слышали?
— Да. И что с того? — Карусельщик отвернулся. Ему совершенно не хотелось общаться с соседом-психом.
— Это Наташа, я знаю, — сосед притронулся к его плечу, — это она, а меня не позвали. Вот так всегда. Она звонит, а меня не зовут, и ничего не сообщают. Они это специально делают. Конечно, наш союз выглядит несколько нелепо, она годится мне в дочери. Я сейчас покажу вам её фотографию, и вы все поймёте.
«Ладно, хрен с тобой, — подумал Карусельщик, — хоть какое-то развлечение, всё равно не усну до утра».
Он повернулся к соседу, мельком взглянул на цветной снимок. Старик поднёс фотографию к самому его лицу, но в руки не дал, быстро спрятал под подушку.
— Видите, какая красавица? Когда мы появляемся вместе в общественных местах, на неё смотрят все мужчины, её нельзя не заметить и не влюбиться нельзя. Я всю жизнь считал себя порядочным, разумным и трезвым человеком, мне казалось, я полностью владею своими чувствами и всегда смогу себя контролировать. Но это было как наваждение, как гипноз, я оставил семью, предал, бросил и теперь расплачиваюсь за это. Заслужил. Что же делать? Заслужил…
Речь старика становилась все невнятней, он упал лицом в подушку, продолжая бормотать, всхлипывать и наконец затих, уснул.
Ночь катилась к рассвету. В палате было душно, воняло хлоркой, сероводородом, чёрной тоской.
«Нет, — утешался Карусельщик, — это не ад. Это значительно лучше. Ад был, когда они ходили за мной по пятам. Ад был в кабинке колеса обозрения, когда я чуть не сдох от холода. А здесь ничего. Здесь я выживу».
* * *
Борис Александрович Родецкий любил свою маленькую чистую квартиру. Две смежные комнаты, кухня. Стоило вернуться домой, закрыть дверь, присесть на скамейку в прихожей, и сразу стало стыдно. Скамейка крякнула: «Ты что, с ума сошёл?» Из кухни обиженно забубнил холодильник. Всё здесь было живым, все бы осиротело, если бы он не вернулся.
В гостиной круглый стол, покрытый тёмно-вишнёвой скатертью, потёртые, но очень удобные диван и два кресла. В спальне, которая служила ещё и кабинетом, стоял старинный, переживший три войны и тысячи проверенных школьных сочинений письменный стол. Дубовый, с зелёной кожаной столешницей, он, конечно, контрастировал с убогой тонконогой тахтенкой образца семидесятых. Но поролоновый матрас был накрыт зелёным покрывалом, под цвет столешницы. И шторы были зелёные, и абажур настольной лампы. Глубокий, с бирюзовым оттенком цвет создавал иллюзию вечной весны, свежей лесной зелени, покоя и счастья.
В обеих комнатах и в крошечной прихожей книжные полки громоздились от пола до потолка. Два раза в неделю Борис Александрович делал влажную уборку, пылесосил, мыл, чистил. Он не терпел беспорядка. Все у него лежало на своих местах. Нигде ни пылинки.
Пространство стен, свободное от полок, занимали фотографии. Выпуски с шестьдесят пятого по две тысячи второй. Его ученики.
Самые старые снимки были украшены колосьями, профилями Ленина, Маркса, Энгельса, силуэтами кремлёвских башен и фабричных труб. Непременно присутствовали серп и молот, герб СССР. К семидесятым стал иногда мелькать водянистый бровастый Брежнев. Чем ближе к девяностым, тем жиже становилась советская символика. Коммунистическая бородатая тройка уступила место Пушкину, Толстому, Горькому, Маяковскому. На двух последних фотографиях Горького сменил Достоевский, Маяковского — Пастернак.
Классное руководство Борис Александрович брал каждые три года, вёл классы с восьмого по десятый. За тридцать семь лет у него было двенадцать выпусков. Почти четыре тысячи учеников. Он помнил всех поимённо.
Кроме школьных, были ещё семейные фотографии. Несколько поколений Родецких. Молодая бабушка Мария в форме сестры милосердия (Артистическая фотография И.И. Розенблата, Екатеринбург, 1912). Молодой дед Станислав Родецкий в офицерской форме. Поручик царской армии, поляк, из мелких дворян. Тот же год, тот же город. Клеймо той же Артистической фотографии. Они познакомились, когда пришли забирать снимки.
Пухлый испуганный младенец в кружевной сорочке на фоне кудрявого грота, намалёванного на фанерной декорации. Фотография Фр. Де Мезера, Москва, 1917. Годовалый Саша Родецкий. Отец Бориса Александровича.
На всех прочих снимках уже не было вензелей фотографов, не было никаких кружев и гротов. Дед Станислав в красноармейской форме, бабушка Мария в потёртой кожанке, стриженая, суровая. Папа-школьник под портретом Сталина, в пионерском галстуке.
В 1912 году дед-католик принял православие, чтобы обвенчаться с Марией Кузиной, которая происходила из строгой купеческой семьи. В 1919-м дед-офицер перешёл из Белой армии в Красную, чтобы избежать расстрела.
Борис Александрович помнил деда-инвалида, беззубого, страшно худого старика в телогрейке. Он появился в доме в пятьдесят четвёртом, когда Боре было одиннадцать лет. Ребёнку объяснили, что дедушка вернулся из Сибири, из долгой командировки. Строил секретный военный завод. Но Боря знал, что никакая это не командировка. Дед был в лагере, куда его посадил Сталин. Теперь Сталин умер, и Хрущёв деда выпустил.
Дед Стас курил вонючие папиросы и тяжело кашлял ночами. У него была болезнь Паркинсона, тряслась голова, и казалось, он постоянно слушает кого-то незримого, быстро мелко кивает в ответ.
