Андрей Константинов - Тульский – Токарев

– Генералом?! – дошло наконец и до Андрея Дмитриевича, моментально осерчавшего. – Ты, эта, помочь, винти на территорию, там раздуга-дуга.

Выпили еще, успокаиваясь.

Токарев-старший закинул руки за голову, блаженно прищурился в потолок, будто вспоминал что-то очень приятное:

– Нет, даже жаль, что Варшава в лагерях. Куражу стало не хватать… И угорел ведь по-человечьи… Помнишь, как он мне тогда в Гостином коленом промеж ног?.. Убил бы тогда… У тебя из куртки выпорхнул и у нас же упер ее через пару дней из отдела… Вот аедь… Черт – жулье вагонное!

– Пап, да ты ведь им восхищаешься?! – подал голос из кресла затихший было Артем.

Богуславский нашелся раньше Токарева и по-профессорски отрезал:

– Своего героя надо любить, голубчик.

Артем хмыкнул со всезнанием молодости:

– Кто герой? Варшава-то?

Андрей Дмитриевич покрутил головой:

– Да не он герой… А жулик для сыщика должен быть героем, чукча! Не будешь его любить – как повадки узнаешь, как брать будешь, как доказывать – без нахаловки? Э-эх, что говорить…

– Да ладно, – инстинктивно встал на защиту сына Василий Павлович. – Ему четырнадцать – тебе нет, дотумкает.

– Дотумкает? Тогда переводи ему: ворвался законный вор в барак и семь сук топором зарубил! Давай!

– Вас, блатных, не поймешь! – Артем соскочил с кресла, радуясь, что понемногу начинает говорить на этом странном и таком красивом языке избранных, что уже чувствует уместность и органичность фраз, их внутренний смысл. Артем вышел в коридор, неплотно прикрыл за собой дверь. Из комнаты доносились обрывки былинных разговоров: «…корки… барабан… яма… по низу…». Подслушав, было трудно понять, о чем спорят эти два красивых человека.

На кухне его встретила старушка-соседка – Дарья Ивановна Панаева, про которую говорили, что она «еще из бывших». Как-то раз Артем заглянул к ней в гости в комнату, и пока Дарь-Ванна уходила на кухню ставить чайник – успел прочитать страничку в старой тетрадке, лежавшей открытой на столе. Артем почти ничего не понял, но с тех пор почему-то слегка побаивался старушку. Токарев-старший и Богуславский считали ее «сурьезным человеком».

Из записной книжки Панаевой.

У русских точно по несколько жизней, раз они так легко ее отдают за царство нескольких сотен мерзавцев. Может, не у русских, но у советских? Все же у русских – куда денешь девятьсот пятый, оба семнадцатых.

14 декабря, 1941 год – я на год старше. Вокруг головы злющий нимб.

131 год назад на Сенатской ожиревшим от безделья не удалось разворовать империю.

Вошла в мир, когда уже миллионы нравственно самых здоровых мужиков резали друг дружку во имя процветания кафешантанов в трех-четырех столицах.

В двадцать лет только обрадовалась – полоумный Николаев попал-таки в плебейский затылок «нашего Мироныча»!

А-а-а – не долго… У них не поухмыляешься!

Кажется, навечно в Кокчетавской области, пгт Кзылту. Доросла до учительницы младших классов.

– Молоденькие казахи, почему надо обожать старого грузина?

Дико.

«КОКЧЕТАВПГТКЗЫЛТУ» – оно! Козлячье комиссарское арго.

– Господа офицеры гуляют? – светски поинтересовалась Дарья Ивановна. Артем молча кивнул, стесняясь, но совсем чуть-чуть.

– Ну что же, – старушка поправила очки. – Тогда будем пить чай. Полагаю, что это надолго.

Дарья Ивановна была человеком опытным, на жизнь смотрела трезво-философски и ошибалась редко. Не ошиблась она и в этот раз: «господа офицеры» еще раз сбегали, потом добили соседскую наливку, потом добрались до спиртовой заначки, которую не стали бодяжить водой. Ближе к ночи к ним за стол воткнулся еще один сосед – Пал Палыч, мудрый каторжанин, трудившийся последние восемь лет водителем трамвая, потерявший в свое время в тайге все зубы, но не жизненную энергию. Прозвище Пал Палыча – Рафинад – хорошо сочеталось со вставными железными зубами. Когда через некоторое время Пал Палыч побрел в туалет, то из одежды на нем были только застиранные «в ноль» синие треники и новенький капитанский китель Токарева. Два мента и бывший зэк долго еще что-то азартно бубнили друг другу, а закончилось все лирично-разудалым хоровым пением: «Па-а тундре, па-а железной дороге, где мчит курьерский „Ва-арр-ркута – Ленинград“!»

К этому времени на кухню вышел еще один жилец коммуналки – начинающий профсоюзный работник товарищ Смоленков. Он возмущенно сопел, кривил губы, однако громко высказываться не решался – в прошлый раз уже высказался, ох и не под настроение попал…

Дарья Ивановна, видя его переживания, попыталась успокоить вслух (скорее себя, чем соседское невысказанное возмущение):

– Потерпи, партия и правительство, скоро уже угомонятся, по тексту определяю.

К финалу Богуславский, выходя из туалета, вышиб дверь вместе с защелкой, сам понял, что перебор, тут же обнял старушку и начал подлизываться:

– Елки-моталки, Дарья Ванна, не серчай, я с премиальных весь твой оконный укроп скуплю… А?..

– Позволю заметить Вашему Высокоблагородию, что Ваше Высокоблагородие несколько пьяны-с, – строго, по-учительски отрезала Панаева, но тут же, помягчав, добавила: – Завтра очухаетесь – гриб между окнами… Буденновцы…

– Имперский сыск! Не! Похмеляется! – рявкнул, как на баррикаде, Богуславский и нагнулся над раковиной, завертев в обе стороны медный краник. Холодная вода полилась ему на голову, он фыркал, как тюлень, и головой расшвыривал брызги по всей кухне. Освежающая процедура родила очередные ассоциации, и Андрей Дмитриевич затянул, не вынимая голову из-под крепкой струи:

– «Дождь нам капа-ал на рыла! И на дуло нага-ана!..»

Смоленков не выдержал наконец, по-дуэлянтски шагнул вперед левой ногой, взгорбил грудную клетку и пискнул:

– Товарищ Богуславский! Оправьтесь, вы же майор…

Богуславский затих. Секунды на две – столько понадобилось, чтобы завернуть кран.

– Перхоть штабная, – ласково сказал Андрей Дмитриевич и вдруг, растопырив жульмански пальцы и ссутулившись, попер на соседа: – «Му-усора окружили – „Руки в гору!“ – крича-ат…»

Смоленков мгновенно забился в расщелину между шкафчиками, зачем-то схватив полотенце и инстинктивно им загораживаясь:

– Дарья Ивановна, ну вы-то хоть скажите… ему!

Панаева презрительно сморщила носик. Ее социально далекие глаза не выражали никакого сочувствия к репрессируемой партийно-хозяйственной номенклатуре. Травлю и глумление пресек вовремя появившийся Токарев-старший. Он ловко, будто и не пил вовсе, развернул друга лицом к коридору и потащил в комнату:

– Неправильный подход к снаряду! Все. Исчезаем. Мадам Даша – па-ардонте-с…

Богуславский не сопротивлялся, но по дороге в комнату начал горячим шепотом объяснять свое антиобщественное поведение:

– Нет, Вася, ну кто бы носом шмыгал?! Мне – красному командиру?! То-ва-арищ…

И у самых дверей комнаты вдруг заорал в голос – чтобы на кухне услышали:

– Да такие товарищи лошадь в овраге доедают! Укутайся в резолюцию, регламент!

А в комнате их поджидал сюрприз. Бывший зэк, а ныне вагоновожатый сидел на корточках на широком подоконнике, утонув в милицейском френче и заложив руки на затылок.

– Сильно, – сказал без особого, впрочем, удивления Токарев-старший. – Ты, Пал Палыч, хорошо бы смотрелся голым – но в пулеметных лентах. Окабанел, что ли?

– Слышь, вертухай, орать будешь – завалю! – по-совиному буркнул Рафинад.

– Ну все, приплыли, – вздохнул Токарев, удерживая одной рукой обмякшего Богуславского. – Занавес, граждане – товарищи и господа!

Вскоре коммуналка затихла.

Артем долго не мог уснуть, ворочался, потом встал, подошел осторожно к столу и вынул из висевшего на стуле отцовского пиджака красное удостоверение – в свете уличного фонаря оно казалось темно-бордовым. Он считал годы, когда ему дадут такое же, с каллиграфически выведенной тушью должностью «оперуполномоченный уголовного розыска». Годы не торопились, и пока что Артем, стесняясь, тайком перечитывал отцовское удостоверение. Ему так хотелось быть таким же, как отец, что он даже досадовал на свою внешность, в которой было больше от матери: карие глаза и темные волосы и нос с легкой горбинкой – против веселой отцовской зеленоглазой курносости – разве же это внешность для будущего опера? Впрочем, эта разница в чертах лица съедалась забавной идентичностью походок и вообще манеры двигаться, так что окружающие часто лили Артему бальзам на сердце: «Копия отца, ну просто копия…» Токарев-старший тоже балдел от таких утверждений.

Артем любил рассказывать одноклассницам услышанные от отца и Богуславского истории об удалых налетчиках – про Юнкера, про Два Нагана, любил показывать им в трамваях и троллейбусах щипачей… Когда его недослушивали, он страшно обижался, хотя и не показывал виду. Впрочем, однажды парень из старшего класса, услышав обрывок очередной байки, попытался съязвить по поводу отца. Красный, как пожарная машина, Артем сбил левой боковой сваей обидчика с ног, и тот несколько дней не показывался в школе. (Токарев-старший привел сына, когда ему исполнилось двенадцать, к Юрию Евгеньевичу – хорошему тренеру по боксу, и удар у Артема был поставлен правильно…)