— Нашему отделению. Я следователь Анохина. Я думаю, что эту кражу мы сами размотаем.
И это «размотаем» так не вязалось с ее аккуратной гимнастеркой, пушком на щеках и маленькими карими глазами, что Степан невольно улыбнулся:
— Вы уж объясните мне все по порядку. Ладно?
— Дело простое. Очень простое, — горячо заговорила Анохина. — Вчера вечером пропало со склада четыре комплекта обмундирования. У нас есть предположение, что они похищены для продажи.
— Вы, наверное, подозреваете кого-нибудь? — Степан опять усмехнулся.
— Конечно, и усмешки ваши неуместны, товарищ...
— Полесов.
— Товарищ Полесов, — закончила Анохина.
— Вы не обижайтесь только, договорились? — примирительно сказал Степан. — Здесь все немножко сложнее. У нас есть мнение, что эти два дела тесно между собой связаны. Правда, пока это предположение. Вы расскажите, что случилось.
— Такое, значит, дело, товарищ уполномоченный, — откашлявшись, начал рассказ пожилой человек в вохровской форме. — Я начальник военизированной охраны промкомбината. Вчера кто-то взломал окно каптерки и похитил четыре комплекта обмундирования. Гимнастерки и шаровары. Между прочим, диагоналевые. Шерстяные, значит. Мы их перед самой войной получали. Так они без дела лежали до срока.
— А почему без дела? — поинтересовался Полесов.
— Так мужчин всех забрали на фронт. Женщины у нас теперь в охране, а им галифе без надобности. Думаем, что кто-то свой расстарался. На продажу или, вернее, на Тишинке на харчи менять.
— Вы мне покажите склад.
— Пошли.
Промкомбинат был небольшой. Всего несколько аккуратных двухэтажных домиков с огромными окнами. Каменный забор с вышками по углам и проволокой по гребню плотно отделял его от тихой Шаболовки. Степан уже знал, что на вышках постоянно дежурят бойцы охраны, проволока под током, у ворот караульное помещение. Сюда не проникнешь. Даже принимая во внимание неопытность новой охраны, а впрочем, какая там неопытность! Люди несли службу отлично. Москва совсем недавно перестала быть фронтовым городом. Да и в самом комбинате ювелирные изделия стали всего одной третью производства. Сейчас рабочие, опытные мастера-ювелиры, привыкшие к необычайной точности, выполняли особо секретные задания фронта. Такие, что знать об этом ему, чекисту и большевику, не полагалось.
Нет, с улицы сюда не проникнешь. Да и какой вор полезет на охраняемый объект ради четырех комплектов обмундирования, за которые на Тишинке можно получить только водку с закуской. Не так здесь что-то. Ох, не так. А как — Степан уже приблизительно представлял.
Каптерка была небольшой. Обыкновенная каптерка, как на заставе у него, когда Степан служил старшиной на границе. Те же стеллажи по стенам, тот же запах кожи и оружейного масла.
Сейчас пачки с гимнастерками валялись на полу.
— Какие размеры пропали?
— Один пятьдесят четвертый, рост третий, два пятьдесят вторых, четвертый сорок восьмой, третий рост, — сказал начальник охраны.
— Вот видите, — повернулся к Анохиной Степан, — видите, как получается. Если бы брали просто для продажи, то схватили бы первую попавшуюся пачку и ушли. А здесь вор размеры выбирал.
Степан подошел к разбитому окну, присел на корточки, осмотрел пол. Потом вышел, обошел здание. Под окном на траве валялись осколки стекла. Полесов еще раз оглядел раму. Да, рассчитано на дураков. Во все стороны торчало минимум четыре острых, как ножи, осколка. И ни одной нитки на них, ни одной капли крови.
— Окно разбито изнутри. Кто-то вошел, открыл ключом дверь, выбил окно и забрал вещи, так-то. Причем этот «кто-то» имел сюда доступ, у него был ключ. У кого есть ключи? — повернулся он к начальнику охраны.
— Только у меня и запасной в караулке.
— Все ясно. Где ваш заместитель Шантрель?
— Он всю ночь дежурил, теперь сутки свободный.
— Принесите из отдела кадров его личное дело.
Машину они оставили на улице. Шантрель жил во флигеле в глубине двора. Шли порознь, обходя сквер, на скамеечках которого под деревьями сидели старушки. Флигель был маленький. Четыре окна выходили в заросший палисадник.
«Ничего себе, домик тихий. Сиди у окошка, чай пей и дыши озоном. Прямо дача. Только не пил здесь чай Григорий Яковлевич Шантрель, 1900 года рождения. Он здесь другим занимался, совсем другим».
Данилов прислушался, во флигеле было тихо. Из открытого окна доносился голос репродуктора. «...Роман «Мать» имеет огромное значение в творчестве Горького. В нем пролетарский писатель...».
— Второго выхода нет, — сказал за спиной Муравьев.
— Понятно. Ты, Игорь, здесь останься, в палисаднике, цветочки там всякие посмотри... Понял?
— Так точно.
— Белов и Полесов, за мной.
Входная дверь была закрыта, и Данилов постучал. Осторожно постучал, как приятель. В глубине квартиры по-прежнему мягкий актерский голос рассказывал о значении творчества Горького.
Иван Александрович ударил сильнее, потом еще. За дверью закончилась передача о Горьком и начался концерт Александровича.
— Так мы до вечера колотиться будем. Видимо, Григорий Яковлевич давно уже ушел. Ты, Сережа, сбегай за дворником или слесаря приведи, жалко же дверь ломать.
— А зачем, — усмехнулся Белов, — замок здесь английский, давайте я в окно влезу и открою.
— Я тебе влезу, ишь жиганское отродье, — раздался за спиной голос.
Данилов оглянулся. В проеме двери стояла старушка.
— А я сижу и думаю, не к квартиранту ли моему гости? Вроде военные. Значит, к нему. Он спит, всю ночь дежурил, теперь не добудишься.
— Правильно, мамаша, — сказал Степан, — мы к Григорию Яковлевичу, к нему самому.
— С работы, что ли, или так, друзья?..
— Мы из милиции, мамаша, — прервал ее Данилов, — вы уж откройте скорее, дело у нас к вашему жильцу срочное.
— Ну, если казенная надобность...
В маленькую прихожую выходили три двери.
— Вон там его комната.
Данилов дернул ручку, дверь была закрыта изнутри.
— Вы постучите, он спит.
— У вас есть второй ключ?
— Да там задвижка...
— Степан, — Данилов достал наган. — Вы бы к себе в комнату пошли, повернулся он к испуганной старушке.
Полесов отошел на шаг и ударил плечом дверь. Створки разошлись, комната была пуста.
Когда-то один из учителей Данилова, старый оперативник Покровский, говорил, что жилище может многое рассказать о характере человека. Иван Александрович бывал в квартирах, на которые наложила отпечаток человеческая индивидуальность. Ох, сколько он их повидал за время работы в угрозыске! Всякие он видел. Но были и такие, как эта. Здесь ничто не говорило о характере и склонностях хозяина. Убогая старая мебель, пустой шкаф, под кроватью чемодан с грязным бельем.
— Позови Игоря, найди понятых и начинайте обыск, — приказал он Полесову, — а я пойду с хозяйкой поговорю.
Иван Александрович постучал в соседнюю комнату и скорее догадался, чем услышал приглашение войти. Хозяйка сидела в углу под иконой и, глядя на дверь, быстро крестилась. Маленькая, седенькая, с жидким пучком волос на макушке, она была похожа на белую, добрую, ручную мышь, впервые в жизни увидевшую кота.
— Да чего вы испугались-то? — приветливо улыбнулся Данилов. — Полноте. Ваше имя-то как, отчество?
— А ты, поди б, не испугался, если бы к тебе такие ловкие пришли? А имя мое Нина Степановна.
— Вы успокойтесь, мы вам ничего дурного не сделаем. Мы же милиция.
— Вам видней, уважаемый, — хозяйка опять перекрестилась. — Вам видней. Вы молодые, грамотные, значитца, зачем старуха-то вам?
— Да что вы, что вы, мы к вам претензий не имеем. Мы вот к жильцу вашему.
— А я ему говорила. Ох, говорила. Ты человек, мол, военный, откуда продукты-то берешь? Одному столько не дадут.
— Какие продукты?
— Да всякие: и мука у него, и сахар, и мясо всякое. Он говорил: родственники привозят. Значит, из-под Москвы. А я все равно не верила. Что это за родные такие, чтобы сахару — три мешка, сухофруктов — тоже мешок, консервы опять же.
— А где он это держал все?
— Да на чердаке. Потом к нему его барышня приезжала. Тьфу! — Старуха закрутила головой; «барышня» — слово это она проговорила нараспев, с презрением. — Одна видимость. Ну в теле, конечно, крашеная, кольца золотые. Она где-то по торговой части работала. Воровка, значит. Я вот вчера пошла карточки отоваривать, а продавщица мне подушечки... — Старуха говорила долго и все не по делу. Но Данилов не перебивал ее, он много на своем веку свидетелей видел, они были разные. Из одних слова приходилось тащить клещами, другие, наоборот, говорили много и охотно, часто о вещах посторонних, но в их рассказе, словно в пустой породе, иногда мелькало искомое и очень важное. Поэтому он слушал Нину Степановну внимательно, иногда сочувственно кивая головой, словно пустую породу, просеивал ненужные слова.
