— Сюда!
Из-за того, что Хентц хотел этого, Мессин расщедрился:
— Проходите за наш столик.
Поль солидный издатель, сам себе хозяин, и мое неожиданное вторжение раздражало его. Все задвигали стульями, освобождая нам места. Радость встречи, общие приветствия, и Лефур, скромный начальник скромного филиала, выпал в осадок. Кофе за столом Мессина — такое не часто бывает.
Пока все обменивались приветствиями и рукопожатиями, Клаус не спускал с меня глаз. Он старался угадать причину моего беспокойства. Мессин принялся за свое ремесло и задал дежурный вопрос, демонстрирующий интерес к автору:
— Скажите нам, Матиас, когда появится ваша новая рукопись?
В его взгляде читалась уверенность, что у меня ничего нет. Это ничего, ничегошеньки, так у Скриба будет не всегда. Я ответил:
— В данный момент ничего нет.
Теперь Поль будет сравнивать мое «ничего» и «ничего» Клауса. Меня похоронят. Судьба подала мне знак, чтобы раззадорить мою параноидальную интуицию. Не дожидаясь моего ответа. Мессин повернулся к Хентцу. Догадайтесь зачем. И тут я передумал: у меня же есть название, начало романа, история философа, убитого из-за ужасной тайны. Конечно, этого мало, но мало — это больше, чем «ничего», которого от меня ждут.
— Я сейчас работаю, — уверенно сказал я.
И замолчал, поклявшись, что больше не добавлю ни слова. По физиономии Мессина я понял, что он не верит. У Матиаса Скриба ничего нет. «Название, назови название, и все, — шептал лукавый. — Он не будет расспрашивать. Ему наплевать». Невольно я добавил:
— Роман называется «Странный оптимизм…»
— Посмотрим, — безапелляционным тоном прервал меня Мессин. — Лефур нам расскажет. Не так ли, Антуан?
Это был категорический отказ. Полное пренебрежение. Я ничто. Впрочем, какая разница? Я спасал главное Придуманная история Клауса будет похоронена в самом дальнем углу памяти. Сохраню только название, потому что назвал его. К счастью, смерть Клауса Хентца существует только в моем воображении. Я уже собрался прощаться с присутствующими и с романом, когда Клаус вдруг выпалил:
— Рассказывай. Не о заглавии, а об интриге. — Он лукаво посмотрел на меня. Я покрылся холодным потом. Заглавие… Боже, заглавие! Ведь это он придумал его, а теперь вспомнил. Клаус все понял. — Расскажи, пожалуйста. Надеюсь, я имею право послушать?
Он горел нетерпением, забыв о присутствующих. Его роман произвели на свет. Клаус не пошевелится, пока не узнает, что скрывается за названием.
— Не бойтесь. Какие тайны вы скрываете? Хорошая новелла, которая покончит с патологическим пессимизмом Хентца. Может, получите премию Гонкура?
Мессин захихикал. Его глаза выражали садизм.
Я порылся в дальнем углу памяти, вспоминая план, который меня погубит и спасет одновременно. Ничего. Ничего не вспомнилось. Я сглотнул. Крыша поехала. А в мозгу звенело только одно слово: ничего.
каждого своя драма, моя драма жалка. Что мне делать с нетерпением Клауса или с презрением, которое я читал во взгляде Мессина? Ничего… Надо бы бросить фразу в манере Клауса. На моем месте он бы отрезал: автор волен говорить о том, что написал, где хочет и кому хочет. Прекрасная сентенция. Клаус встал бы — и привет компании. А я испугался. Обычное дело. Случай важнейший, а я пробормотал:
— Я работаю над романом. — После паузы добавил: — Полицейским.
Все ждали продолжения: «сенсационное преступление». Все-таки это было менее унизительно, чем простое «ничего», минуту назад готовое сорваться с губ.
— Где происходит действие? Пригород, Марсель, Чайнатаун? — осведомился Мессии.
Я взглянул на его отвисшую губу, выражающую сомнение. Полицейский! Матиас Скриб опускается все ниже и ниже. Я обвел взглядом команду Мессина. Сзади, появился официант: «Желаете кофе?» А дальше — тишина долгая тишина. Я посмотрел на Клауса, умоляя о помощи, умоляя заорать: «Хватит! Отстаньте, Мессин». Но он улыбался. У него тоже были вопросы. Я промямлил:
— Фоном я выбрал издательство.
Это было слишком. Присутствующие напряглись. Четыре слова — и Матиас Скриб стал интересен.
— Давайте дальше, — бросил Мессин, подавшись ко мне. Теперь он слушал меня. Я почувствовал слабость, мое «я» выросло. Я вызвал к себе любопытство. Сопротивление ослабело. Разве дурно рассказать о романе? В чем опасность? Смерть Клауса — только фантазия, фикция. Если я не посвятил Клауса в свои планы и подчинялся своему воображению, то все равно оставался исполнителем его замысла. Это его не смутит.
Меня надо немного ободрить, и я перестану сопротивляться. Клаус взял этот труд на себя.
— Итак, что за история?
Ему доставлял удовольствие разговор о герое, которым (Клаус догадывался об этом) был он сам. История придуманного Хентца рвалась на свет, рождалась. Я согласился.
— Ладно!
Я говорил, побуждаемый желанием заинтриговать, страхом разочаровать, радостью рассказать Клаусу, что я наконец понял его требования ко мне. Какой у меня славный мотор в голове. Ах! Как я блистал. Мои слова я не забыл. Они все возвращаются ко мне, и сейчас причиняют мне боль.
Я начал с философа. Нарисовал подробный портрет. Хвастун, врун, эксперт по легким остротам. Он так легкомыслен, так ничтожен, что возник вопрос: философ он или фальсификатор? Все обратили на это внимание, но вдруг в первой же главе его убивают. Озабоченный тем, чтобы не надоесть читателю, я приподнял завесу над правдой во второй главе, даже лучше — поразил ужасным разоблачением и остановился. Казалось, присутствующих захватил мой рассказ. Убаюканный иллюзией, что стою на пороге успеха, я собрался уходить. «Еще немного», — прошептал сатана. Я уступил и заговорил снова. Герой не был тем, кем казался. Философ-боксер скрывал в себе человека искреннего, бичующего лицемерие и ложь. Увы, оставалась эта проклятая первая глава, в которой он умирает. Убит! Я был в ударе. Я видел Бибу. Я жил моим романом.
— Почему его убили? — спросил Клаус.
Я не смотрел на него. Услышав его голос, я понял: он любит меня и ободряет. Его поддержка вдохновила меня, а голос подтолкнул вперед. Я должен был продолжать, поставить на место, покорить команду Мессина. Взобравшись на свое облачко, я видел только наследника и вспоминал, как он недавно смотрел на меня, как не верил в меня, какую боль я испытал. Надо было положить конец его самодовольству, отомстить за себя. Это пришло как озарение. Смерть философа основана на тайне, в которую замешан его издатель. Это была завязка драмы, история, так понравившаяся Клаусу: философ владеет ужасной тайной, она разорит издателя, если выплывет наружу. Потенциальный скандал будет так грандиозен, кризис так глубок, что издательство рискует низвергнуться в хаос — и прости прощай пятьдесят лет триумфа.
— Харибда! — завопил я. — Я выбрал для издателя имя Харибда! — Услышав этот псевдоним, придуманный мной интуитивно, дедушка бы расхохотался. Поль Мессин закусил губу. Теперь, заклеймив наследника, размер ума которого не превышал величины его каблуков, я перевел дыхание. Надо найти наказание, которое раздавит гада. Едва высказанная, эта проблема разрешилась. В моей книге тайна издателя была раскрыта. Автор был отомщен. Я сказал об этом тоном заговорщика. А так как не имел ни малейшего понятия, что это за тайна, добавил: — С остальным надо подождать две-три недели, я должен привести в порядок последние главы.
И замолчал, гордый собой. Присутствующие остались немы. Испытывая самодовольство, я подумал, что они покорены. Надо дать им время все переварить; для этого подойдет кофе. Я ждал, убаюканный позвякиванием ложечек. Мало-помалу возбуждение улеглось. Я искал сахар. Он стоял рядом с Клаусом. Я встретил его взгляд, который меня успокоил. Клаус казался удовлетворенным. Я беспокоился только о том, как бы Клаус не спросил: «А тайна? Тайна между автором и издателем? В чем она?» Я придумаю, конечно, но в данный момент у меня ничего не было, и это опять «ничего» угрожало моему триумфу. Я отвел взгляд. Мессин был задумчив. Я истолковал это в свою пользу.
Скомкав носовой платок, он посмотрел на Клауса. Без сомнения, Мессин ожидал, что тот выскажется первым. Не вызывало сомнений одно: Поль Мессин был ошеломлен. К его огромному удивлению, я произвел впечатление.
Чашки перестали дребезжать. Молчание затянулось. Лефур потянул одеяло на себя. Бравому директору понравилась моя история. Он хитро взглянул на меня, даже не упрекнув в сокрытии замысла, который, вероятно, считал основательно обдуманным. Я стал лошадкой в его конюшне. Форткаст, исполнительный директор Дома Мессин, рискнул признаться, что тоже находит замысел удачным. Для него это предмет торга. Ничего возвышенного. Мессина же раздражало вмешательство Форткаста. Его дело — цифры, а не критика. Цифры, поддерживающие благосостояние семьи Мессина. Сбежать бы в Тоскану, заняться загородным домом в Сент-Полье, где столько друзей, столько артистов, столько подписанных контрактов. Как можно дольше не слышать ни об акционерах, ни о банкирах, озабоченных прибылями. Вот чего бы ему хотелось. Но сегодня, как и всегда, Форткаст страдал оттого, что ничего этого не может.
