Сразу же после свадьбы майор перевез Каролину и Шарля на улицу Бак, в просторную квартиру на первом этаже только что построенного дома, а сводный брат и его юная жена остались там, где прошли ранние годы мальчика.
– Ну конечно же, сможешь, – расцветала улыбкой растроганная женщина. – Жак постарался, чтобы всем было удобно. Ты и сам, должно быть, чувствуешь, что обрел нежного и заботливого папу в лице майора. Шарль, милый, ты должен дорожить тем, что дарует господь, и с гордостью нести свое имя. Никаких проказ и шалостей! Майор Опик любит порядок и дисциплину. Ты скоро привыкнешь к новой жизни, Шарль.
– Да, мамочка, – чуть слышно лопотал притихший мальчик. И, чтобы порадовать маму, покорно добавлял: – Конечно, привыкну.
В такие моменты малыш не мог не верить матери. Но, вернувшись в новую холодную квартиру, где все было чужое и незнакомое и по-военному четко стояло на раз и навсегда заведенных местах, некоторое время слонялся без дела, стараясь не попадаться отчиму на глаза, а затем убегал в сад и подолгу бродил по аллеям, предаваясь фантазиям. Он казался себе брошенным на произвол судьбы маленьким сиротой, одиноким и никем не понятым. И, что самое ужасное, преданным любимой мамой. Зачем она впустила к ним этого майора? Он смотрит на пасынка, как на пустое место, не признавая за ним права шалить и резвиться. А ведь несомненно, что Шарль исключительная личность, разглядеть которую сумел лишь покойный отец. Отец верил, что Шарль продолжит славное дело Тициана и Леонардо да Винчи, а отчим считает искусство пустым баловством. Но вдруг Шарль переставал грустить и принимался радоваться, что у него есть Каролина, Опик, брат Альфонс и его молодая жена. Да он богатейший человек, член большой и могущественной семьи! И в один прекрасный день он им всем непременно докажет, что достоин носить их фамилию.
Каждый вечер, вознося молитвы перед сном, Шарль со слезами на глазах просил Всевышнего, чтобы майор куда-нибудь исчез. Лежа в кровати, Шарль перебирал в памяти моменты их славной жизни вдвоем с Каролиной и засыпал в сладких грезах о счастливом будущем без Опика. И вот однажды утром Шарль проснулся от суматошного топота слуг. Заинтригованный, он вышел из комнаты и с радостью узнал, что майора прикомандировали к Африканской экспедиционной армии и отчим сегодня же уезжает в Алжир. Шарль возликовал. Господь услышал его молитвы! Мальчик всем сердцем надеялся, что майор не вернется из экспедиции и они заживут вдвоем с мамой, как прежде. Однако отчим вернулся, и не просто вернулся, а в чине подполковника, и теперь его шпоры звенели по всей квартире в несколько раз громче, а категоричные суждения он провозглашал особенно безапелляционным тоном. Смирившись с неизбежным, Шарль постарался полюбить маминого избранника. И в какой-то момент у него это даже получилось. Влияние подполковника было так велико, что малыш, чтобы угодить Опику, на какое-то время забыл об искусстве, к которому раньше стремился всей душой, и принялся мечтать, что, когда вырастет, станет эдаким папой римским, но только военным. Ну, или на худой конец актером. Лицедейство было его второй натурой. Оставаясь наедине с самим собой, Шарль то и дело смотрелся в зеркало, стараясь уловить малейшие движения души. Он обожал наряжаться и представлять себя кем-то другим, глядя на себя словно со стороны и будто бы видя себя чужими глазами.
– Шарль, мальчик мой, мы будем жить в Лионе! – заглянула как-то в комнату сына Каролина. – Собирайся, мы завтра уезжаем!
Шарль запрыгал от радости. Переезд в Лион – это так здорово! Начинается новая жизнь, неизведанная и интересная! Там он поступит в коллеж, станет лучшим в классе и порадует семью ошеломительными успехами. Несомненно, он будет отличником, и вот тогда-то все узнают, что на самом деле представляет собой Шарль Бодлер! Однако в Лионе Шарля ждало разочарование. Жак Опик, выросший в военном училище для сирот героев, погибших за освобождение Франции, отправил пасынка в интернат при Королевском коллеже. Подполковник искренне полагал, что мужчина должен воспитываться в казарме, терпеть лишения, выполнять чужие приказы, есть отвратительную пищу и спать на грубых простынях. Но самое неприятное, что, желая Шарлю только добра, отчим лишил его возможности ежедневно общаться с обожаемой матерью и уединяться для того, чтобы помечтать. Вместо увлекательного приключения, которое сулил переезд, Бодлер погрузился в пучину депрессии.
В Лионе все было скучно и уныло. Шарль одиноко бродил по грязным улочкам, всматриваясь в хмурые лица прохожих, тосковал по дому и мечтал о триумфе, который прославит его и заставит родителей понять свою ошибку. Он не такой, как другие дети. Его нельзя выгонять из дома и перепоручать заботам равнодушных учителей. Кроме окриков и нравоучений, Шарль от них ничего не слышит. Ни похвалы, ни слов поддержки. Нет, совсем не так рисовалась ему эта поездка. Вместе с нарастающей депрессией постепенно улетучивалась первоначальная решимость стать лучшим в классе, уступая место нежеланию открывать учебники. Благодаря природным способностям Шарль некоторое время еще числился в хороших учениках, не скатываясь на совсем уж плохие оценки. Но дела шли все хуже и хуже. В классе Шарль держался особняком, демонстративно сторонясь одноклассников, этих грубых деревенщин, как он их называл. На переменах в коридорах слышалась шумная возня школяров, перекрикиваемая пронзительным детским голоском, декламировавшем строфы из Ламартина:
– О ты, таинственный властитель наших дум —
Не дух, не человек – непостижимый ум!
Кто б ни был ты, иль злой, иль добрый гений,
Люблю порыв твоих печальных песнопений,
Как бури вой, как вихрь, как гром во мраке туч,
Как моря грозный рев, как молний яркий луч[1].
Соученики считали Шарля парнишкой со странностями и показывали на него пальцем. Наивные, они полагали, что, читая стихи, Бодлер хочет покрасоваться перед ними. Какое чудовищное самомнение! Меньше всего Шарль думал об окружающих, прежде всего доставляя удовольствие чтением любимых строк самому себе. А до других ему не было и дела. Единственные люди, мнением которых Шарль дорожил, были по-прежнему мама и отчим. Как же он хотел быть первым, чтобы их порадовать! Он так и видел, как к высокой трибуне, где стоит директор коллежа, поднимаются лучшие ученики. Эти баловни судьбы выходят один за другим, и каждому директор жмет руку и вручает почетную грамоту. И он, Шарль Бодлер, в первых рядах награждаемых. Каролина и Опик, сидя в зале, утирают стекающие по щекам слезы счастья. Пропуская мимо ушей все, что говорят на уроках учителя, день за днем Шарль предавался фантазиям о будущем триумфе, медленно, но верно приближая свой провал.
* * *
Тьму прорезал тонкий звон, похожий на комариный писк. Звук то нарастал, то удалялся, словно испытывая мои нервы. Я открыла глаза. Лампа дневного света, мигая в предсмертных конвульсиях, затянула свою прощальную песню. Окинув взглядом помещение, я пришла к выводу, что нахожусь в гостиничном номере. Чистенько, но бедненько. Китайская плазма с чересчур ярким экраном, на котором беззвучно мелькали герои рекламы. Не первой свежести дешевая мебель. Закрывающая окно ситцевая занавеска в мелкий цветочек. Потертый линолеум. Пятью звездами и не пахнет. Интересно, как я здесь оказалась? Я точно помнила, как прилетела в Москву. Как меня встречал Артурчик. Мы с ним поцапались, а дальше – провал. Я свесила ноги и, не нащупав тапок, прямо в чулках зашлепала по полу в сторону приоткрытой двери. Так и есть, санузел. Унитаз и умывальник. И больше ничего. Ни душа, ни ванны. А жаль. Я бы много сейчас дала, чтобы принять ванну. Открыв кран, я набрала в ладони воды и с наслаждением погрузила лицо в ледяную влагу. Стало немного легче. Взбодрившись, вытерлась жестким казенным полотенцем и направилась к входной двери. Увидела свои туфли, валяющиеся в углу, и тут же сунула в них ноги. Потянула за ручку, пытаясь выйти. Дверь не поддалась. Я налегла на нее плечом, полагая, что открываю не в ту сторону. Снова безрезультатно. Понятно. Дверь заперта. Тогда я устремилась к окну и отдернула занавеску. И тут меня снова ждал неприятный сюрприз. Окна как такового не было. Вернее, оно когда-то было, но его заложили кирпичом. Я обследовала кладку и пришла к выводу, что пытаться раскачать кирпичи бесполезно. Тогда я снова вернулась к двери и стала ее тщательно осматривать. Маленькое окошко в самом низу сразу же привлекло мое внимание. Оно было железное и открывалось наружу. Откинув дверку, я с трудом просунула голову в образовавшееся отверстие и увидела длинный коридор. На сером бетонном полу белели плевки алебастра, и это наводило на мысли о заброшенной стройке. Глухая стена напротив краснела старым кирпичом. Насколько я могла видеть, коридор тянулся на десятки метров. Под потолком покачивалась тусклая лампочка, освещая череду дверей и маленькую фигурку, сидящую на стуле в середине коридора.
