Павел Шестаков - Давняя история

— Я рассчитывал на вашу помощь.

— Мою?

— Вашу. Конечно, если преступник был человеком случайным, вы помочь ничем не сможете. Однако не исключено, что он знал вашу жену.

— Почему вы так думаете?

— Место преступления…

— А… Из-за этого места я чуть за решетку не угодил. Следователь Скворцов к нему привязался: зачем, мол, пошла туда Татьяна? А откуда мне знать, зачем? Совершеннолетняя была, не маленькая. И не выслеживал я ее, как мне приписать старались.

— Свидетели утверждали, что вам не нравилось, когда жена уходит куда-то одна.

Гусев чуть сморщил одну щеку, собрал складки под глазом:

— Бабьи сказки. Свидетели-то кто? Официантки. У них вся жизнь на сплетне построена. Что они знать могли? Ревнивцем меня считали. Да ведь молодой Пыл. И ревновать приходилось. Может, и по пустякам. В молодости человек часто напрасно нервничает, переживает.

И он распустил складки, как бы показывая, что теперь-то уж переживать незачем.

— Я представляю ваше состояние в то время, Вилен Иосифович. Сама трагедия ужасна, а тут еще следствие, подозрения… Не могло это не повлиять на характер ваших показаний…

— Врал, по-вашему?

— Зачем так? Могло что-то ускользнуть, из головы выскочить, не получить должной оценки. Но теперь, когда вы способны смотреть на вещи спокойнее, не вспоминается ли вам нечто такое, что не попало в протоколы?

— Не пойму я вас. Думаете, не бандит Татьяну убил?

— Всякое возможно. Если бы знать, зачем пошла она на Портовую?

— Сказал уже, не доложила. Все там, в ваших бумажках, все.

— Но могли попасть и сплетни, сами говорите.

— Я не сплетничал. Сволочи сплетничали.

— Почему так строго?

— Лучше нельзя. В помойку тянули Татьяну. — Гусев качнулся в кресле, подался вперед: — Я ее хотел человеком сделать. Что она была? Девчонка пустая! Учиться нужно было ей, а не с подносом бегать. «Всякая работа почетная!» Нет, не всякая. Одни едят, а другие подают.

— Вас унижала профессия жены?

Гордиться нечем было.

Однако именно вы устроили ее в университетскую столовую?

— Я. А зачем? Она в кафе работала. На бойком месте. Пьяных полно, каждый привязаться норовит. Я и посоветовал: переходи в университет, там люди приличные, сама ты молодая, два года, как школу закончила, поработаешь немного, глядишь, и учиться поступишь. Да куда там! Все в кафе свое бегала, к подружкам задушевным, особенно к Кларке этой, что на суде меня грязью поливала, а сама ребенка незаконного прижила.

— Вы старались воспрепятствовать этим встречам?

— Кому ж хочется, чтобы жену в омут толкали! «Что с твоих студентов возьмешь? А в кафе, как сыр в масле, каталась бы!» Вот что ей там пели. А мне чаевые ни к чему были. Не для того женился, чтобы жена полтинники собирала. Мне семья нужна была, а не потаскуха, которая каждому улыбается за гривенник. Заработать я и сам мог.

Воспоминания все-таки взволновали Вилена Гусева, и Мазин отметил, как ненапускное равнодушие его противоречиво сочетается с затаившимся глубоко беспокойством.

— Если и знал кто, зачем понесло Татьяну на эту проклятую улицу, так одна Кларка. Да уж она не скажет, будьте уверены. И никто вам больше ничего не скажет. Похоронено! — повторил зубной техник это видно нравящееся ему слово. — Медальон и тот из земли откопали.

— Знаете, где?

— На Портовой, что ли?

— Почти. На месте старенького домишка, который снесли недавно. А жили в нем в то время студенты.

— Что из того?

— Они могли знать вашу жену.

Гусев качнулся в кресле. Вперед, назад.

— И ограбить могли?

— Трудно сказать, но проверить не мешает.

— Зачем же вы мне медальон принесли? Покажите им, спросите.

Он опять подчеркнул нежелание взять медальон.

— Возможно, это потребуется, — согласился Мазин. — А пока я хочу назвать вам фамилии бывших студентов. Не знакомы ли они вам?

Гусев выслушал внимательно, подумал:

— Нет, таких не знаю. И не знал никогда, — добавил твердо.

И еще две встречи состоялись у Мазина…

Последний народ, поторапливаясь под осуждающими взглядами раздатчиц, дожевывал свои бутерброды, когда вошел он в кафе-закусочную «Аист».

— Пожалуйста, Клавдию Ивановну Сибирькову, — попросил он.

Сибирькова была где-то рядом и слышала просьбу Мазина. Она вышла из-за стойки и с некоторым недоумением посмотрела на незнакомого человека, назвавшего ее по имени и отчеству:

— Вы ко мне?

— К вам. От Скворцова Петра Даниловича.

— Простите, не припоминаю.

— Не мудрено. Пятнадцать лет назад вам с ним дело иметь приходилось. По поводу подруги вашей… Татьяны Гусевой.

— Вот оно что… Это из милиции, да? Майор, Кажется?

— Теперь комиссар, Клавдия Ивановна. Годы-то бегут. И в вашей жизни немало перемен произошло.

Перед Мазиным стояла дама средних лет, заметно следящая за собой, но в пределах, одобряемых общественным мнением, без сомнительных новаций. На лице Сибирьковой, увенчанном высокой короной крашеных волос, лежала печать сдержанности, солидности. Так, видимо, по мнению Клавдии Ивановны, должна была выглядеть женщина ее положения. А может быть, она подражала кому-либо из лиц более значительных, и Мазин подумал, что ему трудно будет заглянуть под эту полюбившуюся Сибирьковой маску и увидеть за ней молодую, разбитную, лишенную самоуважительной солидности Кларку, о которой так неодобрительно отозвался Вилен Иосифович Гусев.

Сибирькова провела пухлыми пальцами По пластиковой поверхности столика, будто проверяла, не запылился ли он. На пальце засветилось массивное обручальное кольцо. Мазин вспомнил: «А сама ребенка незаконного прижила».

— Может быть, ко мне зайдем?

У входа в служебное помещение она пропустила его вперед и, задержавшись на минуту, сказала что-то раздатчице. Сам он тем временем рассматривал вывешенные на стенке обязательства коллектива кафе.

— Все выполняется, — заверила вошедшая Сибирькова.

— Это хорошо, — одобрил Мазин, улыбнувшись. — Так вот, Клавдия Ивановна, зашел у нас с Петром Даниловичем разговор о прошлых временах. Вспомнили и о вас. — Мазин говорил правду, он действительно расспросил комиссара о Сибирьковой. — Петр Данилович, правда, Кларой вас называл…

Сибирькова слегка покраснела:

— Это по молодости. Выдумка была, чтобы красивее…

— Я не в упрек. Я это имя напомнил, чтобы смогли вы получше то время в памяти восстановить, когда дружили с Таней Гусевой.

— Татьяну мне никогда не забыть.

— Большие подруги были?

— Большие.

— Я почувствовал это, когда перечитывал материалы дела, и ваши показания, в частности. Горячо говорили, даже по протоколу чувствуется. Вы тогда мужа Гусевой виновником гибели ее считали?

— Было и такое, да зачем это сейчас? Суд разобрался, бандит Татьяну убил.

— Возможно. Но не найден он, а следовательно, обязаны мы работать, искать. Вот и пришлось еще раз вас побеспокоить.

— Беспокойте, если нужным находите.

Открылась дверь после короткого стука, и вошла раздатчица с подносом, на котором красовался графинчик и закуски в тарелочках. Мазин подождал, пока она поставит все на стол и выйдет.

— Показалось мне, Клавдия Ивановка, противоречивым одно место в ваших показаниях. — Он поднял свой портфель, расстегнул боковую «молнию» и достал папку со страничками голубого когда-то, а теперь серого, невыразительного цвета с пожелтевшими чернильными строчками. — Разрешите прочитать?

— Читайте.

— «Вопрос: Могла ли ревность Гусева носить характер обоснованный?

Ответ: А почему бы и нет? Татьяна — молодая, интересная, на нее многие заглядывались».

Это вы говорили в начале следствия. А вот протокол другой, более поздний:

«Вопрос: Говорила ли вам Гусева, что любит кого-нибудь, близка с другим человеком?

Ответ: Никого у нее не было».

Так записано. И подтверждено вашей подписью.

Мазин положил папку на стол, но Сибирькова смотреть не стала.

— Раз подписано, значит, так и говорила.

— Очевидного противоречия в этих показаниях нет, однако и полной согласованности я не чувствую. В первом случае вы допускаете возможность того, что Гусев ревновал не зря, а во втором — отрицаете это категорически. Или я ошибаюсь?

Сибирькова взяла графинчик, хотела налить в рюмки. И тут Мазин допустил ошибку, прикрыл рюмку ладонью:

— Это, Клавдия Ивановна, лишнее.

Он ждал, что она будет настаивать, но она сразу послушалась, поставила графинчик, даже пробку попробовала, туго ли закрыла, и Мазин понял, что служебная дисциплина на этот раз пользы ему не принесла.

— Говорила тогда и теперь повторю: Татьянину память марать не собираюсь.

— Значит, если б и знали что, не сказали бы?

— Да кому это нужно, в чужой душе копаться? Был не был — дело ее личное. От такого мужа загулять нетрудно.