Ну а когда Адам Егорович назвал таксисту адрес — ехать следовало в психоневрологический диспансер, расположенный в Заводском районе, — тот уже больше не задавал никаких вопросов, а только всю дорогу посмеивался и слушал Адама Егоровича так внимательно, словно ему рассказывают анекдоты про психов, которые следует запомнить, чтобы потом пересказать в своем кругу.
Диспансер находился где-то на самой окраине Тарасова, так что ехать нам пришлось изрядно долго.
Говорить по дороге о сверхсекретном деле и о своей лаборатории Адаму Егоровичу, разумеется, было нельзя, хотя теперь мне не терпелось узнать некоторые подробности. Но Адам Егорович и так не давал нам скучать, развлекая все новыми и новыми рассказами «международного» масштаба.
Он так и сыпал случаями применения бактериологического оружия против людей во время больших и маленьких войн, описывая их во всех подробностях. Одупейло пытался даже мимикой изображать то зараженных чумой крыс, то тропических комаров.
Чем сильнее хохотал водитель, тем больше горячился Адам Егорович, доказывая, что он говорит чистую правду. К примеру, американские источники приводят неоспоримые доказательства того, что в 1915 году немецкие агенты заразили болезнетворными микробами лошадей и прочий скот, отправляемый из американских портов для войск союзников в Европе. Или о том, как верховное командование французской армии 26 марта 1917 года издало специальный приказ, в котором сообщался факт задержания вражеского агента, снабженного стеклянными ампулами с живыми болезнетворными бактериями и инструкциями по применению.
— Впрочем, — особенно подчеркивал Адам Егорович, — в ряде приказов вермахта того времени содержались рекомендации «колодцев не отравлять», из чего следует, что в начале века даже во время войны бактериологическое оружие вражеские стороны все же старались применять исключительно на животных, и поэтому оно лишь косвенно затронуло людей. Недаром в 1925 году на Ассамблее Лиги Наций в Женеве было вынесено осуждающее бактериологическую войну постановление, которое подписали сорок восемь государств.
— Мой пассажир, случаем, не агент ЦРУ? — со смехом спросил водитель.
— Агент, агент, вы только получше смотрите на дорогу, — заверила я его.
— Агент — это что-то новенькое, — кивнул таксист. — Вы поверить не можете: я тут в связи с юбилеем Пушкина сразу двух пушкиных в эту больницу подвозил. Так и сыпали: «Я помню чудное мгновенье» и другими стихами тоже, говоря, что это они сами написали. Но вот чтобы бактериологическая война… Ха-ха…
— Ну нет, я вовсе не агент, — смутился Адам Егорович и сразу же замолчал, не зная, как лучше представиться. — Просто я в некотором смысле ученый… Специалист-историк. Я пишу книгу… А она мне помогает.
— Это точно. Вписываем в нее новые страницы, — добавила я спокойно.
— А Пушкин — хороший был поэт, — продолжал мой словоохотливый клиент. — Хотя и у него были большие ошибки.
— Это какие же, например?
— Помните, он написал, что не хочет сойти с ума, что лучше посох и чума. Но я вам должен сказать совершенно авторитетно, Танечка, как специалист, что чума ничем не лучше, нисколько…
Лично меня из дорожных историй Адама Егоровича особенно впечатлил его рассказ об экспериментальной японской лаборатории, созданной в тридцатые годы по приказу императора Хирохито, работавшей на острове в условиях полной изоляции от всего внешнего мира. А также история о других законспирированных в Маньчжурии лабораториях под командованием известного японского бактериолога генерала Исии Сиро — создателя целых «фабрик заразы», о которых стало известно после знаменитого процесса в Хабаровске в 1949 году. На этом процессе были осуждены двенадцать бывших японских военных чинов, виновных в подготовке бактериологической войны, причем главным «кудесникам» вместе с хитроумным Исией удалось выскользнуть из рук правосудия.
Почему-то чем больше Адам Егорович рассказывал про эти самые фабрики и японские лаборатории, тем меньше мне хотелось посещать его «сверхсекретную» лабораторию, но пути назад у меня уже не было.
— Вы только представьте себе размах генерала: четыре с половиной тысячи инкубаторов, где разводились блохи, которых культивировали на живых грызунах! За короткое время там можно было вырастить многие килограммы блох, то есть десятки миллионов насекомых, предназначенных для переноса чумы! Только один отдел, оборудованный специальными котлами, в которых приготовлялась питательная среда для бактерий, и холодильными установками, мог за месяц произвести триста килограммов бацилл чумы, восемьсот килограммов бацилл брюшного тифа, тысячу килограммов бацилл холеры, я уж не говорю про деятельность филиалов…
Даже наш веселый водитель от подобной статистики на время притих и присвистнул, а я так и вовсе припухла и подумала: «Куда это ты, Танечка, ввязываешься? Подумай, пока не поздно: а нужно ли тебе все это?»
Но оказалось, что думать уже некогда, потому что машина остановилась возле ничем не примечательного двухэтажного здания больницы, стоящего буквой «п», и водитель с видимым облегчением выгрузил словоохотливого Адама Егоровича, проговорив:
— Ну и чума!
— Сдачи не нужно, — сказал Адам Егорович, нетерпеливо поглядывая в сторону диспансера, когда шофер принялся отсчитывать десятки.
— Как хотите, — подмигнул весело водитель. — Эх, чумная наша жизнь! Но вы еще ничего, бывает хуже! Я как-то одного сюда вез, так он всю дорогу мне свою поэму читал, которую написал задом наперед. Представляете: все слова правильные, складные, только задом наперед? А потом еще деньги платить отказался. Начал требовать, чтобы, наоборот, я ему заплатил за то, что он меня со своим шедевром познакомил. С вами, братцы, на этом маршруте точно не соскучишься!
— Нам сюда? — удивленно спросила я Адама Егоровича, показывая на здание психоневрологического диспансера, которое своим запущенным видом ничем не отличалось от обычных городских больниц, разве что толстыми решетками на окнах.
— Нет, не совсем, — сказал тот. — Только знаете, Танечка, я должен вас все же предупредить со всей серьезностью… Ну, даже не знаю, как вам лучше сказать. Наша лаборатория в целях повышенной конспиративности располагается в несколько необычных условиях, и я не знаю, как вам лучше… Как бы вы все же не испугались…
— Я? Вы меня обижаете! — воскликнула я и впрямь несколько обиженно. — Мне клиенты тоже платят большие деньги за то, чтобы я ничего и никого не боялась.
— И все же давайте тогда договоримся заранее, что вы не будете ничему удивляться, просто пойдете следом…
— Хорошо, я ничему не буду удивляться, — пообещала я Адаму Егоровичу.
— Вот именно, совсем, совсем ничему. Как же вы хорошо меня понимаете, буквально с полуслова! — воскликнул ученый. — Сам я ко всему давно привык, но с непривычки возможны некоторые стрессы…
— Не надо напрасно терять времени, ведите, — сказала я. — Меня трудно чем-либо удивить. И потом, вы думаете, я никогда не была в сумасшедшем доме?
— Да, вы правы, конечно, — пробормотал Адам Егорович. — Все, тогда больше ни слова. Я и так слишком много разговариваю, верно? Вы меня все же порой останавливайте…
Но в диспансер мы с Адамом Егоровичем заходить почему-то не стали, а, обогнув здание, оказались в его заросшем бурьяном заднем дворе, где стояли какие-то деревянные сарайчики, валялись доски и строительный мусор. Среди густых деревьев виднелся также маленький одноэтажный домишко, что-то наподобие хатки-мазанки, которая тоже, вероятно, служила в диспансере каким-то подсобным помещением.
К моему удивлению, Адам Егорович повел меня именно к этому облупившемуся домику. Одупейло очень быстро отомкнул своим ключом железную дверь, закрытую на амбарный замок, и мы оказались в небольшой темной каморке, пропитанной сладковатым больничным запахом, отвратительным до тошноты.
— И это ваша лабо…? — начала было я.
— Т-с-с… Прошу вас, только тихо, — прошептал Адам Егорович, но мне показалось, что у него самого голос испуганно дрогнул. — Черт побери, кого-то, кажется, уже подложили. Утром было пусто. Вообще-то здесь такое редко случается…
— Ой, что это? — перешла я тоже на шепот, разглядев в темноте стол, на котором лежало что-то белое.
— Покойничек, вы же видите, — ответил Адам Егорович. — Не шумите.
Неужели и правда мертвец, накрытый простыней? Но почему-то мне показалось, что в какой-то момент тело чуть заметно пошевелилось. Да нет, я могла бы поклясться, что своими глазами видела волну, прошедшую по белой ткани, которая тут же застыла, обрисовывая контуры человеческого тела.
Честно признаться, мне сразу сделалось как-то не по себе. Но Адам Егорович теперь молчал, слишком не вовремя решив избавиться от своей привычки к многоговорению, и мне нужно было самой лихорадочно соображать, что к чему.
