Монастырь занимал большую территорию, кроме главного храма и жилого корпуса имел еще множество башенок, часовен, построек, пристроек и других строений неизвестного назначения. Но отремонтированных и отапливаемых помещений было еще немного. Поэтому зашли в трапезную. С кухни, как из настенных часов, выскочила «кукушка» — голова стряпухи Акулины. Она радостно прокуковала что-то вошедшим и тут же скрылась.
— В Четьи-Минеях сказано, что святой Христофор был из хананеев, — начал свой рассказ отец Илларион, с удовольствием принюхиваясь к теплому дыханию кухни, проникавшему сюда через плохо прикрытую дверь. — Рассказывают также, что был он из земли кинокефалов или песьеголовых. Но это глупости, конечно, отголоски языческих суеверий…
На кухне в этот момент громыхнула посуда, точно выражая свое отношение к словам монаха. Отец Илларион усмехнулся, тряхнул бородой, с которой, казалось, вот-вот слетит облако кирпичной пыли.
— Ведь святой Христофор признается и Западной, и Восточной церквями, — продолжил он повествование. — Сохранились в его деяниях отголоски языческих сказаний и мифов. Словом, разночтений много… Жил мученик Христофор в III веке, при римском императоре Декии. Был он от природы красив лицом и велик ростом. Дабы не искушать себя и других, просил он у Господа себе безобразную внешность, что и было исполнено. Совершил он много чудес и многих обратил в христианскую веру. Прослышав о безобразном проповеднике Христа, император приказал доставить его в Рим. Поначалу Декий подослал к нему блудниц, чтобы отвратить Христофора от Христа. Но проповедник обратил их в христианскую веру, как и римских легионеров, сопровождавших его в Рим. Тогда император подверг его страшным мукам, нечеловеческим пыткам. В Житие сказано, что сажали Христофора в раскаленный медный ящик. Когда же и это не помогло, и заживо Христофора сжечь не удалось, мученику была отсечена голова…
В этот момент в трапезную задом вошла Акулина, медленно развернулась и водрузила на стол огромный блестящий самовар.
— Корнилов, посмотри на свое отражение, — сказала Аня, тыча в горячий медный бок. — Просто мученик Христофор какой-то после исполнения молитвы.
Михаил для немедленной мести отыскал на самоваре отражение жены, но и самоварная Аня была по-своему красива.
— Не та ли это жительница Рима рядом с мучеником Христофором, которую он обратил в христианство? — спросил Корнилов.
— Сам ты… — уже хотела ответить Аня, но в этот момент стряпуха Акулина, о чем-то слезно молившая отца Иллариона, радостно вскрикнула и выскочила из трапезной.
— Ладно, — махнул рукой рыжий монах, — пусть уж вам Акулина про святого Христофора расскажет. Больно она его любит. Ревнует даже к нему, прости Господи. Возьму грех на душу, позволю. Вы только отцу игумену не сказывайте про мою слабость…
Акулина вернулась чуть ли не бегом с большим блюдом румяных кренделей, которыми, видно, хотела заткнуть рот конкуренту-рассказчику. Она плюхнулась на лавку, затянула узел платка уже знакомым жестом, торопливо попросила всех угощаться без церемоний и принялась с удовольствием рассказывать, поглядывая иногда на слушателей и свое отражение в самоваре.
— Про песьеголовых я вам уже рассказывала, как они сделались из оборотней. Так вот один из всего народа остался с человеческой головой. Звали его Офферус. Был он ростом велик, а лицом писаный красавец…
Аня заметила, как Акулина бросила короткий взгляд на Михаила.
— …Тогда-то Офферус и ушел из дому. Обликом он хотя и был человек, но силу имел звериную. Решил он ходить по свету, искать самую великую силу, а найдя — служить ей преданно. Много он земель обошел, многих силачей повидал, но всякий раз на силу находилась другая сила, более великая. Вот поступил он на службу к самому могущественному князю. Одного имени его, говорят, враги боялись и убегали прочь. Как-то на пиру у этого князя пел слепой музыкант. Пел он про разное, неведомое, когда же запел про Сатану и слуг его, Офферус увидел, как побледнел могущественный князь, как затряслись его руки, а речь стала сбивчива и тороплива. Ушел Офферус от этого господина, чтобы искать Князя Тьмы — Сатану и поступить на службу к нему, к сильнейшему…
Заметив, что отец Илларион стал нервно покусывать кирпичную бороду, хитрая Акулина вскочила, подлила ему чаю погорячее, пододвинула поближе к нему плошку с прозрачным, почти золотым вареньем.
— «Вареньицем спасаетесь, святые отцы?» — вспомнила Аня «Братьев Карамазовых».
— В старину и святое, и грешное можно было встретить на дорогах, — продолжила Акулина свой рассказ. — Вот однажды ночью на перекрестке дорог Офферус увидел всадников на черных конях, в черных плащах. Все живое попряталось куда-то, даже звездное небо стало пустым в ясную погоду…
— «Звезды жались в ужасе к луне», — опять вспомнилось Ане.
— Это и был сам Сатана…
Увлеченная собственным рассказом Акулина привстала со скамьи, расправила позади себя темный платок, как черный плащ всадника или темные крылья. Но в этот момент по самовару громко постучали чайной ложечкой, и раздался строгий голос отца Иллариона:
— Ты еще зайдись у меня, зайдись! Ужо тебе будет…
Акулина опомнилась, спряталась за самоваром, но рассказ не прервала.
— Стал служить Офферус Сатане. Как-то заехали они на кладбище. Увидев кресты над могилами, дьявольские кони шарахнулись в ужасе, бросился Сатана со своей свитой прочь от страшного места. Тогда понял Офферус, что есть на свете сила, сильнее самого Князя Тьмы…
— Языком мелет, что варенье шумовкой мешает, — встрял отец Илларион, наливая себе на блюдечко жидкое варенье, похожее на мед, с плавающими в нем большими цельными ягодами.
— Крыжовенное золото, угощайтесь, — отрекомендовала свою стряпню Акулина.
— Из крыжовника? Не может быть!
Под стук и шкрябанье ложечек по блюдцам Акулина рассказала, как Офферус был принят в одну из христианских общин, как местом послушания силачу и великану был выбран речной брод. Офферус переносил через быструю реку поклажу, переводил людей. Как-то он нес на себе через быстрину маленького мальчика. С каждым шагом ноша его становилась все тяжелее и тяжелее, пока не стала вовсе неподъемной. Тогда мальчик сказал ему: «Я — Христос, Спаситель мира, взявший на себя всю тяжесть греха его».
— С тех пор Офферус и стал зваться Христофором, что значит «Несущий Христа», — проговорила Акулина с блаженной улыбкой, радуясь то ли за святого, то ли за то, что ей, наконец, позволили рассказать неканоническую историю до конца.
Акулина замолчала, зато стала громко прихлебывать чай из блюдечка. Отец Илларион отер маленькой ладошкой рыжую бороду, перекрестился и, видимо, собирался покинуть трапезную, но Аня остановила его вопросом.
— Отец Илларион, а вы сами-то верите в песью голову?
— Я верю в Господа нашего Иисуса Христа, — наставительно проговорил монах, с явными интонациями отца Макария. — А потом я вам про собачью голову ничего не говорил.
— А как же фреска? — не сдавалась Аня.
— Тут ведь всяческие недоразумения возможны. Ведь и Моисея в эпоху Возрождения изображали с рожками…
— У Микеланджело, кажется.
— И у него тоже, — кивнул отец Илларион. — Откуда это пошло? Моисей получил от Бога скрижали с начертанными десятью заповедями. Позже Господь обновил завет, написав на новых скрижалях те же заповеди. После общения с Богом, сказано в Священном писании, лицо Моисея «засияло лучами». По-древнееврейски одно и то же слово означало «луч» и «рог». Видимо, кто-то неточно перевел это слово…
— Лицо Моисея засияло рогами, — повторила Аня неправильный перевод.
— Вполне возможно, что в истории с мучеником Христофором вкралась подобная неточность. Скажем, метафора или сравнение обезображенной головы святого с песьей было принято за прямое утверждение…
— Потому не в букву следует верить, а в дух, за этой буквой сокрытый, — раздался зычный, хорошо распетый после службы голос отца Макария, а потом уж показался и он сам.
— Кажись, у меня пригорело что-то! — вскрикнула Акулина и метнулась на кухню.
— Набрехала уже сорока? — спросил игумен, усаживаясь на скамью. — Ишь как вспорхнула.
К отслужившему настоятелю вернулось благостное настроение. Это сразу же почувствовал отец Илларион.
— Разве что самую малость, — усмехнулся он, наливая начальству чай покрепче. — Христофорова невеста — одно слово…
— Про душу забывает, на мир смотрит через свое увечье, — сказал отец Макарий, так же шумно, как Акулина, прихлебывая чай. — Вот и мученик Христофор приглянулся ей уродством своим. А ведь не чаял он безобразием своим соблазнять.
— Я где-то читал или слышал, только не помню где, — заговорил вдруг Корнилов, до этого молчавший и только строивший Ане разнообразные гримасы, — что множество персонажей в священной истории не случайно. Они как бы соответствуют простым человеческим чувствам, разным наклонностям людской души, что ли. А через обычное, земное открывается путь к сокровенному…
