Спектакль начинался в восемь. В шесть Ситникова еще не было. Телефон в офисе не отвечал, равно как и его мобильный. Он упомянул утром, что у него сверхважная встреча, но к шести обещался быть. Я сидела и ждала, вздрагивая от малейшего шума в коридоре. В шикарном платье, сжимая в руках крошечную сумочку. В семь его все еще не было. В семь двадцать я решительно поднялась…
Я торчала у входа до самого начала, надеясь, что он примчится в последнюю минуту, а в антракте выбегала на улицу, рискуя схватить воспаление легких. Но этот… тип так и не появился!
Линкольн-центр напоминал рождественскую елку. В центре площади бил подсвеченный красными фонарями-«утопленниками» фонтан. Нарядная толпа текла мимо, и никому не было дела до мечущегося перед входом существа. Дамы в вечерних туалетах, мехах и бриллиантах, сильный пол в смокингах. Дурацкий смех, даже ржание – американцы по любому поводу и без жизнерадостно ржут. И по-дурацки улыбаются во все тридцать два зуба, типа, все о’кей, нет причин для уныния, а кто не догоняет – сам виноват. Или сама.
Я, чувствуя себя той, которая не догоняет, по-сиротски стояла у входа до самой чертовой распоследней минуты! До тех пор, пока не опустела площадь…
Потом я сидела в партере в гордом одиночестве, а публика пялилась на пустое место рядом и хихикала! То есть вранье, конечно. С досады. Никто не хихикал, там вообще никто ни на кого не смотрит. Жизнь проходит под девизом «mind your own business» и «keep privacy»[2]. Еще с тех беспредельных ковбойских времен, когда за любопытный взгляд можно было схлопотать начинку из «cмит-вессона».
Сверкающие хрустальные игольчатые люстры, похожие на ежиков, поползли вверх, чтобы не заслонять сцену зрителям на балконах. Дрогнул цвета старого золота тяжелый занавес и медленно поплыл в стороны. На сцене – роскошная гостиная Виолетты; нарядная веселая толпа гостей, хозяйка дома, богатая, красивая, беззаботная… И музыка… божественная!
Подлый Ситников!
После антракта рядом со мной опустился незнакомый мужчина, видимо, высмотревший свободное место откуда-нибудь с галерки. Он с интересом посмотрел на меня и улыбнулся. Я кисло улыбнулась в ответ…
* * *
Домой идти не хотелось. Я не торопясь брела сквозь толпу. Бродвей – не замирающий ни на минуту не то живой организм, не то блестящая механическая игрушка, продолжал жить полнокровной жизнью, не заметив, что наступила ночь. Толпа вопила, хохотала, приплясывала, и я остро почувствовала свои сиротство и чуждость…
Стоп, стоп, стоп! Приехали! Главное, не надо себя жалеть. Подумаешь, Ситников! Может, попал под машину. Нужно было купить бокал шампанского – кавалеры в антракте угощали дам, а я, набитая дурацкими комплексами, постеснялась.
Ну, Ситников, погоди! Я вот тебя сейчас! И за пустое место, и за шампанское, и за шарящий взгляд потерявшейся собачонки!
Увы! Ситникова дома не было. Его мобильный телефон по-прежнему не отвечал. Я переоделась, превратившись из принцессы в Золушку. Лошади снова стали серыми мышками и разбежались кто куда, карета превратилась в тыкву, и праздник закончился.
Я сделала себе чай. Села на диван и включила телевизор. Часы на башне напротив пробили два. Не оставалось никаких сомнений, что с Ситниковым приключилась беда. На экране телевизора злодействовал серийный убийца. Я с растущим беспокойством смотрела на визжащую жертву и ругала себя за то, что не удосужилась взять номер телефона ситниковского партнера Алика.
Около трех, когда я готова была звонить в полицию, бежать на поиски, рыдать, прошумел лифт, раздались быстрые шаги в коридоре, и в замочной скважине заскрежетал ключ. Дверь распахнулась, пропавший Ситников появился на пороге, радостный, возбужденный, и закричал: «Виктория!», выставив вперед правую руку с растопыренными в виде латинского V указательным и средним пальцами. Как будто «козу» делал. Я не сразу поняла, что он имел в виду «победу».
– Мы договорились об инвестициях! – сообщил Ситников радостно.
Пальто его было распахнуто, ворот рубашки расстегнут, галстук бесследно исчез, а клетчатый черно-белый шарф торчал из кармана пальто. Ни о какой «Травиате» он, разумеется, не помнил. Он был упоен успехом и лопался от гордости. Кроме того, он был изрядно пьян.
– Вы до сих пор договаривались? – спросила я бледно.
– Ага! – кивнул Ситников, по-дурацки улыбаясь. – То есть, в общем-то, нет… мы еще зашли поужинать. Он притащил с собой супругу, обалденную тетку! Своя в доску и водку пьет, как сапожник! Сказала, чтоб мы называли ее по имени – Бренда! «Зовите меня Бренда!» – представляешь? – он радостно захохотал. – А мужик – миллиардер! Просто Бренда! Сказала, что была в России лет двадцать назад, посетила Москву, Ленинград, Киев и Ташкент. Их везде принимали просто замечательно! Terrific[3]! Русские женщины тоже terrific! Еда тоже terrific! Правда, почти везде подавали одно и то же, и на третий день она уже смотреть не могла на русское яйцо под майонезом, полное холестерина. А когда она вернулась домой в Америку, Джон очень соскучился и приготовил terrific обед – греческий салат и русское яйцо под майонезом! – Ситников снова расхохотался. – А потом мы с Аликом вернулись в офис еще раз просмотреть бумаги…
– Алик тоже был с супругой? – в моем голосе звучал вызов; я судорожно прижимала к себе плюшевую диванную подушку с мавром в тюрбане.
– Алик? – удивился Ситников, по-дурацки захлопав глазами. – Еще чего! Разве его Лариску можно вытаскивать на люди? Он был со своей мексиканкой. Она, к счастью, не говорит по-английски и потому весь вечер молчала. Терпеть не могу щебечущих баб! – Ситников мерзко хихикнул.
Американец с супругой, Алик с мексиканочкой, смазливой, стреляющей глазками восемнадцатилетней сексуальной штучкой в вечернем платье-бикини! А я? В гордом одиночестве, рядом с пустым креслом! Видимо, на моем лице отразились обуревавшие меня чувства, и бесчувственный Ситников, трубивший победу, почуял неладное. Он поубавил пыл и спросил:
– А ты… как? Была где-нибудь?
Принимая во внимание испоганенный вечер, вопрос был просто неприличным. Я ринулась в атаку.
– Была! В опере! Куда мы с тобой собирались вдвоем, если помнишь!
Глаза у Ситникова сделались круглыми, как у щенка, рот приоткрылся, и он с силой хлопнул себя ладонью по лбу.
– Идиот! Конечно! Метрополитен! Как это я… выпустил из виду! Катенька, бедная моя!
Он никогда не называл меня Катенькой, и никогда раньше я не слышала таких виноватых ноток в его голосе и… Да все я понимаю! Тут бы мне опустить глазки, надуть губки, словом, изобразить одну из очаровательных женских штучек, о которых мне прожжужала уши моя подруга детства Галка. «Ты, Катюха, прямая, как рельса! Да любым мужиком можно вертеть, как флюгером!» – внушает Галка.
Не буду! Опускаться до каких-то штучек? Не дождетесь! Я закусила удила и понеслась галопом.
– Я жалею, что приехала сюда!
А голос-то, голос! Писклявый, противный… Главное – не разреветься и, упаси боже, не выказать постыдной женской слабости. И зря, между прочим!
– Я всюду хожу одна! Или с придурком Роем, который жует резинку, не хочет ходить пешком, а только на роликах, а из всех слов знает только «о’кей» и врет, что читает Достоевского! И спит на концертах! А у тебя – то деловая встреча, то отчет, то еще что-нибудь! Какого черта нужно было звать меня в Нью-Йорк, а потом бросать одну? Меня уже тошнит от этого мальчишки! И от тебя тоже тошнит! Все! Надоело! С меня хватит! Уезжаю! Завтра же!
Я вопила, понимая в то же время, что делаю что-то не то, но остановиться уже не могла. Меня раздражала жизнерадостная пьяноватая ситниковская рожа, его круглые дурацкие удивленные глазки и по-дурацки открытый рот. Ему было так хорошо, что он даже не вспомнил о моем существовании!
Ситников, наконец, опомнился, обиделся, швырнул на пол пальто – шарф при этом вылетел из кармана, описал дугу и плавно приземлился рядом, – и ринулся в ванную, остервенело хлопнув дверью. Через минуту он выскочил из ванной и заорал:
– Ты забываешь, что я здесь работаю! Каждая минута, проведенная в Штатах, влетает в копейку! Мне некогда шляться по музеям! Я терпеть не могу оперу! Железо надо ковать, пока горячо, завтра можно опоздать! Я тут не один такой! Ты знаешь, как трудно пробиться на американский рынок? Джон приехал на сутки, привез своего адвоката, сегодня вечером у него рейс в Амстердам! А в семь утра у нас встреча, и бумаги должны быть готовы! Это тебе – танцульки и оперетта, а мне – работа! Понятно?
Я открыла рот, чтобы достойно ответить, но тут, к своему изумлению, заметила небольшого человечка в черном берете и зеленой курточке, притулившегося у двери. Он стоял смирнехонько, переводя печальные темные глаза с меня на Ситникова. Я опешила, закрыла рот и вытаращила глаза.
– Знакомься, это профессор… э… истории права Тель-Авивского университета, господин Цви… – Ситников пощелкал пальцами, и человечек у двери произнес: «Каан. Цви Каан». – Профессор Цви Каан, – повторил Ситников.
