Это было невозможно для его чести, для его сердца.
— Прости меня, — пробормотал он, целуя мертвые, почерневшие от лекарств уста, и пошел к двери.
Уже на крыльце его догнала Женя и молча разжала кулачок. На ладони лежал перстень. Женя что-то говорила, но из-за рыданий трудно оказалось что-то понять. А впрочем, что тут понимать? Все и так было ясно.
Вера думала о нем перед смертью…
Гришин-Алмазов поднес перстень к губам, а потом надел его.
И тут так стеснило сердце, что он едва удержался от мальчишеских, непростительных, постыдных слез.
А впрочем, в них ничего не было постыдного — вся Одесса плакала в те дни.
Его снедала жажда мести — тем более бессмысленная, что мстить-то было совершенно некому! Разве что самой Смерти!
Но все же душа так и рвалась на части в жажде крови.
И тут перед ним предстал перепуганный до смерти Усков, который бессвязно рассказал о случившемся, о подлинной причине смерти Веры.
Одесский диктатор взглянул на него со странным облегчением… даже улыбка почудилась дрожащему доктору в его нервическом оскале… но ничего он Ускову не сказал, а послал своих людей в «Бристоль». Сам же отправился к Энно.
Спустя четверть часа он доподлинно узнал, что Энно никаких лилий Вере не посылал, а доставил их в отель какой-то рассыльный. Еще спустя полчаса «красная шапка» с помощью гостиничного портье был обнаружен все в том же кафе «Фанкони». Он очень подробно описал унылого человека в потертом пальто, который вручил ему обернутый в шелковистую бумагу букет, источающий дурманящий лилейный аромат.
По этому словесному портрету полицейские опознаватели, которые знали наперечет чуть ли не всю одесскую уголовщину, назвали Шмулика Цимбала, который был в большом доверии у Мишки Япончика.
— Шмулик слабак и трус, — сообщил один из них Гришину-Алмазову. — Мигом все скажет!
Только вот какая беда вышла: Шмулика буквально минувшей ночью подстрелила в темной подворотне какая-то сволочь. «Небось каратели Гришина-Алмазова!» — судачили на Малой Арнаутской улице, где убивался от горя Шмуликов папаша, башмачник Цимбал.
Ниточка оборвалась. Гришин-Алмазов подозревал, кто истинный виновник смерти женщины, которую он уже почти любил… Подозревал, но сделать уже ничего не мог. Рейды по Молдаванке следовали один за другим, однако Япончик словно сквозь землю провалился.
Зато повезло в другом — была арестована французская агитаторша Жанна-Мари Лябурб.
Гришин-Алмазов давно слышал об этой велеречивой француженке, которая появлялась на кораблях в широкополой фетровой шляпе и очаровывала своей болтовней моряков. Генерал Д’Ансельм ее ненавидел и говорил, что проклятая баба смогла взорвать изнутри целый оккупационный корпус!
Ее выдал немец, служивший во французской армии, по фамилии Манн. Он говорил о себе как об участнике революционного германского движения «Спартак». Он же назвал адрес, по которому жила француженка: улица Пушкинская, двадцать четыре, квартира тринадцать. Ее арестовали вместе с хозяйкой квартиры Ривой Лейфман с тремя дочерьми. В подвалах французской контрразведки на Екатерининской всех сначала крепко избили, а ближе к ночи второго марта посадили в автомобиль и отвезли на расстрел.
Эх, не знал Гришин-Алмазов, что Жанна имеет отношение к смерти Веры, иначе одной ночью избиений она не отделалась бы, ибо жестоким было время, жестокими были и люди!
Вскоре был арестован и расстрелян Делафар. Собственно, тут Гришин-Алмазов действовал наудачу… все не мог забыть, как сидел Делафар в фойе «Бристоля» и какой подлый и вместе с тем перепуганный был у него вид. Вышло, что чутье диктатора не обмануло. То, что было найдено у мсье Делафара при обыске, заставило с ним не церемониться. Кое-что он успел уничтожить, но многое осталось.
— Что ж так плохо документы жег? — презрительно спросил Гришин-Алмазов. — Это же первое дело: сжечь бумаги! А второе — застрелиться.
Делафар пошевелил разбитыми в кровь губами, но зубы у него были выбиты, и никто не понял, что он там прошепелявил. Вскоре его расстреляли.
Но Веру это никоим образом уже не могло вернуть, ей вся эта суета была уже безразлична… так же, как, впрочем, и врачебное заключение доктора Ускова, удостоверяющее, что Вера Васильевна Холодная скончалась от отека легких. Усков тянул с диагнозом сколько мог, а потом выдал его очень быстро: после того, как его дочь была похищена неизвестными людьми.
Ускову было приказано немедленно выписать свидетельство о смерти Веры Холодной. Как только он заполнил все бумаги, его дочь вернули домой. Она что-то говорила о человеке с узкими глазами, которого увидела в замочную скважину: ее держали в запертой комнате. Но кто был этот человек, девочка не знала.
У доктора Ускова, коренного одессита, были на сей счет свои мысли, однако он предпочел держать их при себе.
Соня, сестра Веры, тоже помалкивала о том, как на другой день после визита в их дом Гришина-Алмазова в дом ворвались какие-то люди и один из них — узкоглазый толстяк — стал требовать отдать ему перстень с серым камнем. Соня сразу сказала, где теперь перстень.
Толстяк только выругался и исчез со своими людьми, никого и пальцем не тронув. Впрочем, возможно, его остановило то, что на столе в гробу лежала королева экрана?
* * *
— Вы Арнольду-то зачем сегодня звонили? — тихонько спросила Алёна. — Хотели сказать, что эту штуку нашли в люстре?
— Ну да, — мрачно кивнула Лора. — А у него телефон не отвечал. И у Кирилла тоже не отвечает.
Алёна кивнула. Если она все правильно поняла, Арнольд на звонок Лоры ответит еще не скоро. Насчет Кирилла вопрос пока оставался открытым. Пока его номер тоже молчал, хотя, по просьбе Алёны, и Лора, и Жора несколько раз его набрали. Что это значило, понять было довольно сложно, хотя нервировало всех. Видимо, те дела, о которых он говорил, занимали его всецело.
Он мог быть снова задержан милицией. Он мог потерять телефон. Он мог где-то элементарно сидеть и пить.
Все могло быть!
Могло быть даже то, о чем неотступно думала Алёна, и от этих мыслей у нее ужасно портилось настроение.
— Ну и льет, — пробормотал сердито Жора. — Ну и хлыщет. Вот кошмар!
Правильно говорила милая девушка Оля — одесские синоптики не врали. Циклон обрушился-таки ливнем, да каким! Те полминуты, которые понадобились Жоре, Лоре и Алёне, чтобы сесть в такси, подогнанное к самому крыльцу Дома офицеров, были самыми мокрыми в их жизни.
Лило невероятно. «Дворники» не успевали справляться с потоками воды на ветровом стекле.
— На меня капает! — возмущенно воскликнула Лора. — У вас крыша течет!
— Перестаньте сказать! — ухмыльнулся водитель. — У вас фантазия, как у писателя Сережи Лукьяненко!
— В самом деле капает, — согласилась Алёна. — На меня тоже.
— Раскройте зонтик, мадам! — весело посоветовал таксист.
— А ты рот закрой! — рассердился Жора.
— Все для вас за ваши деньги! — согласился водила.
Некоторое время ехали молча.
— Говорят, эти дожди надолго, — наконец с тоской сказала Лора. — Никто не знает, когда кончится циклон?
— Да обещали на неделю, — подал голос водила.
— Ужас, неужели каждый день такие ливни будут?!
— А шё, Китай же вон затопило! — успокоил он. — И нас затопит… ой, гляньте, «дворники» сломались!
В самом деле, «дворники» больше не елозили по стеклу.
— Погодите, — сказал водитель. — Сейчас покумекаю, шё там.
И выскочил вон.
— Я все же не пойму, — капризно сказала Лора, — почему мы не можем вернуться на яхту! Кирилл же велел возвращаться!
— В такую шальную погоду нельзя доверяться волнам, — не без приятности пропел Жора. — Я не бабайкер, я не справлюсь с управлением, потонем, как пить дать, пока будем плыть. Тут я с Алёной Дмитриевной согласен на все сто. Ничего, переночуешь в своем номере, а утром, глядишь, дозвонимся до Кирилла. И все пойдет по-старому.
Лора только вздохнула: пожалуй, понимала, что по-старому уже ничего никогда не пойдет.
— А ты где ночевать будешь?
— Ну, мож, и для меня номер найдется, — ответил Жора, явно растроганный тем, что Лора о нем побеспокоилась. — А нет, я где-нибудь в коридорчике, на полу… мож, раскладушку поставят…
«А мож , на половичке у Лориной двери, как верный пес», — подумала Алёна, но промолчала.
Дверца открылась, вернулся насквозь мокрый водитель. Встряхнулся, как собака, — и пассажиры, которые тоже стали мокрыми, дружно взвизгнули.
— Товарищи, ша! — страдальчески сморщился таксист. — Ну ведь разве ж это повод для крика? Есть печаль потоскливей. «Дворники» напрочь сломались.
— А что же делать? — наивно спросила Алёна.
— Та шё? Без них поедем. Щас только оторву, шёб не мешались.
