«Неужели только я знаю, что это был один из лозунгов Гитлера, когда он шел к власти? „Очнись, Германия!“ Почему никому здесь это не приходит в голову? Впрочем, исторические аналогии ничего не доказывают. Каждый раз все происходит по-новому».
На ток-шоу Приз явился в кроссовках, потертых джинсах и линялой синей футболке. Все это необычайно шло ему. Невысокий ладный крепыш. Темные прямые волосы аккуратно зачесаны назад. Фаянсовые голубые глаза. Мертвые глаза. Но стоило ему оказаться на публике, перед камерой, и взгляд его удивительно преображался. Он умел глядеть тепло, проникновенно, он согревал своим ясным внимательным взором. Он умел быть простым, живым и уютным. Сынок, братишка, однокашник, свой, родной, и ничего с ним не страшно.
Маша так увлеклась Призом, что почти не замечала никого вокруг. В гостиной толклись постоянные участники ток-шоу. Вечные сидельцы, они почти забыли о своих основных профессиях и только бегали из одной телестудии в другую. Забавно было, что каждый считал своим долгом засвидетельствовать почтение Вове Призу. К нему подходили молодые и старые, женщины и мужчины. Ему пожимали руку, с ним целовались. Он сидел и снисходительно отвечал на приветствия.
«Пиар, конечно, великая вещь, — думала Маша, — но раскручиваются многие, а Приз один. Почему именно он? Мистика какая-то. Массовое помешательство. Взять даже эти гостиные — сколько здесь людей, более заслуженных и достойных. А он все равно в центре внимания. Здесь народные артисты, академики, музыканты, успешные бизнесмены. Вон, девушка двухметровая, сказочной красоты блондинка, фея. Кажется, она тоже актриса. Или телеведущая. Стоит над ним, млеет и вони не чувствует. Ждет, что он пригласит ее участвовать в своем очередном экстремальном шоу? Неужели это для нее так важно?»
Среди его почитателей Маша заметила румяного шумного старика с крашеными волосами, в белом измятом костюме, в красном шелковом шарфе на шее. Шарф ему мешал, постоянно съезжал, концы его попадали в чужие стаканы. Старик успел много выпить, уронил бутерброд с семгой на белые брюки и размазал масло так, что образовалось жирное пятно. Администратор побежала за солью, кто-то советовал залить пятно водкой, кто-то — натереть мылом. Было много шума и суеты, старик чуть не плакал, так жаль ему было новых брюк.
Маше стало грустно. Она узнала режиссера Дмитриева. Пьяненький старец с крашеными волосами двадцать лет назад снимал любимые фильмы ее детства. Для нескольких поколений герои его лирических комедий стали чем-то вроде близких родственников. До сих пор, если показывали его кино по какому-нибудь телеканалу, Маша застревала у экрана, забывая обо всем, хотя знала почти наизусть каждый кадр, каждую реплику.
До эфира осталось десять минут. Из гримерной явился Рязанцев, накрашенный и грустный. Он подсел к Маше, отказался от кофе, закурил.
В гостиной было два гигантских телеэкрана. Шли криминальные новости. В основном говорили о пожарах в Подмосковье. После рекламной паузы стали показывать репортаж из московской больницы. Корреспондент был в белом халате, в марлевой маске, тараторил с сильной одышкой:
— Всего пару часов назад сюда привезли девушку, которая случайно оказалась на территории пожара и чудом уцелела. Ее подобрала жительница деревни Кисловка, Московской области.
В кадре появилось изможденное, испуганное лицо. Темные длинные волосы разметались по подушке. Корреспондент наклонился, поднес микрофон к губам девушки.
— Как вас зовут?
За кадром послышался резкий строгий голос:
— Я же объясняла, она не может говорить! У нее тяжелый посттравматический шок, афония.
Камера уперлась в лицо, закрытое маской. Корреспондент представил доктора: Агапова Вера Ивановна
— Известно, что девушка живет в Москве, ей семнадцать лет, — сказала Агапова, — больше мы пока ничего не знаем. Она молчит и даже написать ничего не может. Сильно обожжены кисти рук. Никаких документов. Состояние средней тяжести. Нам необходимо связаться с кем-то из ее близких.
Камера вернулась к девушке.
Никто в гостиной не смотрел криминальные новости, все были заняты собой и друг другом. Маша обратила внимание на сюжет лишь потому, что вдруг зафиксировала дикое напряжение Приза. Он замер, замолчал на полуслове, вперился в экран и принялся ожесточенно дергать себя за левый мизинец.
— Да, это ужасно! Бедная девочка, — мельком заметила пожилая актриса, — кстати, Вова, вот вам неплохой вариант для следующего экстремального шоу. Лесной пожар, бег трусцой по тлеющим торфяникам.
Маша не сводила глаз с лица Приза. Что-то было не так. Вонь от его ног резко усилилась. Он вспотел. Мутные струйки бежали по слою грима. Ворот футболки потемнел. И вдруг рядом послышалось тяжелое, хриплое дыхание. Режиссер Дмитриев прошептал:
— Вася! — и тут же закашлялся, лицо его побагровело, из глаз брызнули слезы.
Всего минуту назад он уселся в кресло возле Маши, администратор, опустившись на корточки, аккуратно сыпала соль на жирное пятно на его брюках.
— Если вы узнали эту девушку, если вам что-то о ней известно, пожалуйста, звоните по телефону… — корреспондент дважды повторил номер.
— Это Васюша, — сказал Дмитриев, — внучка моя, Грачева Василиса Игоревна. Господи, Вася, деточка!
Утренний телефонный звонок выдернул Григорьева из душа.
— Доброе утро, Андрей, — прозвучал в трубке радостный голос Генриха Рейча, — вы хорошо выспались? Я вас не слишком утомил вчера?
— Доброе утро, Генрих. Все в порядке.
— Я вас ни от чего не отвлекаю?
— Нет, Генрих.
Мокрый голый Григорьев, в клочьях мыльной пены, стоял посреди номера, кутался в полотенце. На синем ковровом покрытии под его ногами медленно расползалась лужа.
— Через час я иду в свой магазин. Буду рад вас видеть. Впрочем, если вы устали от меня, можем отложить разговор до лучших времен.
— Ну что вы, Генрих. Я совсем не устал. Я отлично выспался и готов продолжить.
— В подвале? — ехидно спросил Рейч.
— Где скажете, — ответил Григорьев.
Было одиннадцать утра. Гостиничный завтрак он проспал. До магазина Рейча всего полчаса ходьбы. Он решил не вызывать такси, не спеша прогуляться, по дороге перекусить. На перекрестке у небольшого сквера сидела компания пожилых панков в окружении десятка собак. Собаки спали, панки пили пиво, жевали сосиски, лениво окликали прохожих, просили милостыню. У одного, самого толстого, голого по пояс, все тело было унизано крупными канцелярскими скрепками. Они гроздьями свисали с ушей, с ноздрей, с бровей, торчали в сосках и в пупке. Григорьев на ходу бросил мелочь в пластиковый стакан и чуть не врезался в рекламный столб, но успел остановиться. Прямо на него со столба смотрел усатый Сталин.
— Господи, твоя воля! — прошептал Андрей Евгеньевич.
Это была всего лишь реклама выставки советского плаката. Такой же Сталин украшал забор стройплощадки в следующем квартале, бетонную стену, газетный ларек. В кафе, куда зашел Григорьев, за соседним столиком девушка читала тонкий журнал. На обложке красовался он же, родимый, усатый.
«Своего усатого они уже ни за что не расклеят по всему городу, а нашего — можно», — с раздражением подумал Григорьев.
К магазину он подошел к половине первого. Ювелир из лавки напротив приветливо помахал ему рукой, как старому знакомому.
У витрины Рейча стоял толстый лысый молодой человек в шортах из звездно-полосатого американского флага, в майке, на которой фотографически точно был запечатлен голый женский торс, от шеи до начала бедер. Когда Григорьев взялся за дверную ручку, молодой человек повернулся к нему, выбросил вперед правую руку, громким петушиным голосом крикнул «Хайль Гитлер!» и убежал, сотрясая широкой звездно-полосатой задницей;
Тихо звякнул дверной колокольчик. Дверь открылась.
— У нас здесь много психов, — сказал Рейч, — проходите, будьте как дома.
В первом зале были покупатели, две пожилые, спортивного вида дамы копались в коробках со старыми открытками. Был и продавец, парень лет тридцати. Он стоял на стремянке, искал что-то на верхних полках.
— Карл, я уйду, через полтора часа можешь закрываться на перерыв, — сказал Рейч. Продавец молча кивнул.
— Не хочу вас опять мучить в подвале, — Рейч улыбнулся, — пойдемте ко мне домой. То, за чем вы приехали, вероятно, там, а не здесь.
— Очень интересно, — хмыкнул Григорьев, — откуда вы знаете, за чем я приехал? Мы до сих пор не говорили на эту тему.
— Я догадываюсь. Хотя, могу и ошибаться. Пойдемте, Андрей. В любом случае дома лучше, чем в подвале.
Григорьев не стал спорить. Дом Рейча находился через пару кварталов, они дошли за пять минут. По дороге им попалось несколько плакатов со Сталиным.
— Неприятно? — спросил Рейч, кивнув на рекламную тумбу.
