Юлька сделала шаг вперед, остановилась перед старухой, вскинула голову.
– Что, Марта Рудольфовна, – с залихватской небрежностью спросила она, – мужчину не поделили с подругой тридцать лет назад? А сейчас вспомнили о былом и накатили воспоминания, да?
Старуха подняла на нее усталые глаза, показавшиеся Юльке бесцветными.
– Дура ты, – негромко сказала она. – Маленькая дурочка.
Юльку окатило жгучим стыдом – не от слов, а от усталых глаз Конецкой, страшных и больных, словно она жила на свете не семьдесят, а сто семьдесят лет, и от самой себя, небрежно бросающей омерзительные, пошлые слова.
– Марта Рудольфовна, простите меня! – сказала она сдавленным голосом и опустилась возле ее ног. – Ради бога, простите…
Та молчала. И вдруг подняла руку, провела по Юлькиной голове, пригладила ей стриженые волосы.
От ее жеста, от этой неожиданной ласки у Юльки в горле из ничего образовался ком – жесткий, шершавый, колючий, как сухая трава, он не сгладывался и не выдыхался. Она попыталась что-то сделать с этим комом, попыталась «продышать» его, но ком так и сидел в горле, пока не начал вытекать из глаз водой. Юля сидела, боясь пошевелиться, изо всех сил сдерживая воду, которая, как назло, все текла и текла – ком оказался большим.
– Ничего, ничего, девочка, – тихо сказала Марта Рудольфовна. – Ничего.
Она наконец позволила себе откинуться на спинку стула и расслабиться. Оказывается, все это время она чувствовала себя напряженной, как… Она поискала удачное сравнение. Нить? Струна? Скорее рыбак, ждущий крупную рыбу, заведомо зная, что леска не выдержит и оборвется. Или у него самого не хватит силы в трясущихся руках, чтобы удержать удилище. Как, собственно, и произошло.
Снизу шмыгнули носом.
«Наверное, оно и к лучшему… Никудышный из тебя кукловод, умная Марта. Подсунула девчушку Мансурову, решила, что используешь ее, как марионетку, а марионетка-то вот она – плачет, бестолковая, живыми слезами. А теперь скажи-ка, дорогая, как на исповеди: безразличны тебе ее слезы? Нет? Вот то-то и оно».
– Под зеркальным шкафчиком в ванной комнате нынче вечером будет бал, – сообщила Марта в пространство. – Плесень празднует прирост колонии и чествует виновника демографического взрыва. То есть – тебя. Твоя тряпка появлялась там хоть раз за то время, что ты убираешься?
Шмыганье прекратилось. Потом Юлька заговорила, и голос у нее был почти веселый:
– Я протру, Марта Рудольфовна, честное слово!
– Сделай милость. Пока микроорганизмы не понесли тебе подношения в благодарность за разведение сырости.
Юлька вскочила, собираясь выйти, и тут на нее что-то нашло. Нож для очистки фруктов лежал рядом, на столике, откуда его забыли убрать, среди сочных, уже начавших портиться желтых груш. От них пахло кисловатой сладостью, и Юльке отчего-то представилось кладбище. Она потянулась к ножу, зажала его в руке, ощутив тяжесть короткой холодной ручки и рельеф узора.
На комнату опустилась темнота, но видела Юлька прекрасно, особенно пробор на голове сидящей старухи и ее белую, как штукатурка, шею. Окно с красным клочком в нижнем углу казалось выходящим не во двор, а в соседнюю комнату, такую же темную, как эта гостиная.
Осторожно, стараясь не задеть столик и не рассердить Конецкую, она обошла ее и остановилась за спиной Марты Рудольфовны.
– Что? – спросила та, оборачиваясь. – Что ты там делаешь?
И тут щелкнул замок наружной двери. Обе – и Конецкая, и Юля – одновременно посмотрели на темный провал приоткрытой двери. Спустя несколько секунд из полумрака бесшумно выступила невысокая фигура, повернула выключатель, и яркий свет резанул Юльку по глазам. Она прищурилась.
– Отойди от нее, – приказал бесстрастный голос. – Положи нож и отойди.
Юлька застыла с ножом в руках.
– Отойди, – повторили ей почти без эмоций. – Отойди в сторону.
Юлька отступила, не сводя глаз с человека, стоявшего в нескольких шагах от нее.
Пистолет. Вот как он выглядит. Смешно, но до этого она никогда не видела пистолета. Только в фильмах. Самое удивительное, что он и вживую смотрелся так же, как в боевиках. «Можно ли сказать о пистолете „вживую“? Наверное, нет. Он же мертвый. То есть неживой. И я тоже…»
Затормозив страшную мысль на полпути, она бросилась на человека с пистолетом.
К вечеру Сергей Бабкин окончательно извелся. Им никто не звонил – ни ему с Макаром, ни Маше с Костей, и дом погрузился в выжидательную тишину. Маша, накормив их ужином, снова уселась за компьютер и лишь сердито глянула на него, когда он попытался ее отвлечь. Костя валялся на диване с книжкой, наслаждаясь бездельем, санкционированным старшими. Илюшин, разрисовав десяток альбомных листов, собрался уезжать.
Сергей мучительно пытался понять, что же гложет его весь вечер. Откуда-то он знал, что дело вовсе не в угрозе, исходившей от Тогоева. И даже не в той неопределенности, которая ожидала их в ближайшие несколько дней. Дело было в другом… После нескольких мучительных попыток нащупать правильную дорогу, выводившую его к ответу, он, кажется, почти понял, в чем именно.
Во взгляде девчонки, которая назвала Бабкина доброй феей и провела прохладной рукой по его горлу, было что-то такое, от чего ему в тот вечер стало не по себе. Ощущение было такое, будто на него смотрела не двадцатилетняя девушка, а кто-то другой, куда старше и опытнее ее, а главное – отвратительнее. Как если бы за этими глазами в глубине маленькой темноволосой головки пряталось маленькое чудовище, управляющее телом Юли Сахаровой, словно пришелец из «Людей в черном». Только пришелец был трогательный, а в том, кто рассматривал Бабкина странными глазами, ничего трогательного не было.
– Серега, что с тобой? – Макар стоял в прихожей, уже готовый уходить, и внимательно смотрел на друга.
– Фантазии… – неуверенно сказал Бабкин. – Фобии. Слишком много художественных фильмов смотрел.
– Не стоит. Смотри документальные, они тебе больше подходят.
Сергей ухмыльнулся, но тревога в душе только усилилась.
Интересно, что Сахарова испытала после того, как найденный ею парень отказался убить старуху? В том, что он откажется, Бабкин почти не сомневался – прыщавый парень с наглым взглядом был трусом. Должно быть, она просто взбесилась. Но двадцатилетней девчонке без связей не так просто найти человека, готового убить кого-то по ее просьбе.
До чего страшно разозлилась, должно быть, эта маленькая сучка с ненормальными глазами. Он не удивился бы, если б она сама пришла за ним, чтобы пристрелить его в отместку за то, что он сорвал ее план. Не исключено, что так она и сделает. Сумасшедшая тварь.
Бабкин вдруг решился.
– Постой, – сказал он, доставая из шкафа кроссовки. – Я с тобой.
– Куда?! Оставайся дома!
Сергей упрямо покачал головой и присел на корточки, шнуруя обувь.
– Хочу заехать к Конецкой.
Он застегнул кобуру, проверил пистолет.
– Прямо сейчас? Какая необходимость ехать к ней в половине десятого? Хочешь предупредить ее, предупреди завтра. Можно просто позвонить, в конце концов.
– Ну да. Позвонить и сказать: здравствуйте, ваша внучка хочет вас убить. И быстренько повесить трубку. Поехали, подброшу тебя до метро.
Василий подъехал к знакомому дому и притормозил, высматривая место, где можно оставить машину. Жара, душившая его весь день, к вечеру окончательно накрыла горячими ладонями, как пойманную бабочку. Трепыхайся, не трепыхайся – не улетишь.
«Бабочка, блин. Сто килограммов живого весу».
И еще усталость. Ему пришлось снова съездить к Мешкову, чтобы окончательно удостовериться в правильности своей догадки, и трехчасовой путь дался Ковригину нелегко. «Какая, к чертовой матери, догадка! Так оно все и было. Никаких больше загадок и догадок».
Он выматерился, сплюнул в открытое окно. Пот стекал по лбу, подмышки были мокрыми, и рубашка – слишком плотная для такого жаркого дня – тоже промокла. Приподняв локоть, Василий оглядел серое расползшееся пятно и скривился.
«Вонять будешь, как свинья, Ковригин. Большая жирная свинья. Бегом заняться, что ли?..»
Возле подъезда, где снова крутились знакомые ему мальчишки-велосипедисты, он остановился и перевел дух. Солнце, макнувшее свой нижний край в море высоток, словно передумало садиться и застыло, окруженное дрожащим воздухом.
Слабый ветер высушил пот, и Василий почувствовал себя лучше. Правда, по-прежнему не слишком хорошо для разговора, который ему предстоял. «Выпить бы!» Он с тоской облизнул губы. В «бардачке» лежала бутылка, в которой на дне еще оставалась пара-тройка глотков воды, но мысль о гадкой теплой минералке вызвала у Ковригина физическое отвращение. Мохито. Ледяной мохито. Мелкий раскрошенный лед, который хрустит и шуршит под соломинкой, свежая мята, зеленеющая подо льдом… Черт с ним, пусть он будет безалкогольным!
С мыслями о коктейле он вошел в подъезд, поднялся на лифте – плестись по лестнице сейчас было выше его сил – и позвонил в дверь. К счастью, Лена открыла сама – в простеньком халатике до колен и тапочках на босу ногу, возле ног – ведро, в котором плавает тряпка, рядом стоят пакеты, набитые старыми вещами. Волосы она заплела в две коротенькие косички и от этого выглядела моложе.
