— Ты здесь раньше что-нибудь покупала? — спросила я у девушки, помогая ей снять сапоги.
Она продолжала сидеть так, как и сидела, то есть пристально глядя на чешуйки змеиной кожи, цвет которых варьировался от голубовато-серого до темно-серого. Эти сапожки подойдут для любой одежды и для любых случаев. Моя бабушка не верила в то, что такие экстравагантные и дорогие сапоги кто-то купит. Но вот их, можно считать, уже купили, и я даже загорелась желанием побыстрее сообщить об этом бабушке.
— Я сюда как-то раз заходила.
— Я, кажется, тебя помню.
Девушка впервые посмотрела мне прямо в лицо. Ее глаза сильно блестели — как будто она вот-вот заплачет. Она достала из висевшей на плече сумки кредитную карточку и расплатилась за сапоги.
Уже направившись к двери, она вдруг вернулась.
— Если я вдруг передумаю, я могу их вернуть, да?
И она принялась бродить между витрин, разглядывая сумки, кошельки «Шанель», продающиеся по сниженной цене, туфли. Я следила за ней краем глаза, проходя вдоль полок и ставя правильно все то, что она брала посмотреть и ставила обратно как попало. Меня это не раздражало. Сегодняшнее утро было сравнительно тихим. Девушка, прежде чем уйти, снова посмотрела на меня.
— До свидания! — сказала она.
Мне подумалось, что ей, наверное, не очень хочется выходить на улицу.
Этому эпизоду предстояло стать самым значительным в моей жизни. Я до этого дня считала, что самые важные в жизни моменты ассоциируются в сознании человека с чем-то экстраординарным и умопомрачительным — образно говоря, с землетрясениями и затмениями солнца. Однако так бывает далеко не всегда. Порой случается, что какая-нибудь нелепость, какое-нибудь абсолютно заурядное событие вдруг разделяет жизнь на «до» и «после». Хорошо это или плохо, но об этом становится известно лишь позднее, когда жизненных событий накопилась уже такая гора, что не сдвинуть с места. Поэтому, когда девушка с перстнем, на котором была изображена кобра, ушла, я забыла про нее, поскольку еще не понимала, какое значение имеет ее появление здесь. Мне после ее ухода сразу же пришлось переключиться на высокорослую девочку-подростка с сорок третьим размером ноги, мать которой готова была заплатить любые деньги, лишь бы ее чадо не хныкало. Мать доходила дочурке лишь до плеча. У нее были пышные светлые волосы и длинные прямоугольные ногти. Судя по часам со сверкающими бриллиантами у нее на запястье и по росту ее дочери, она, наверное, была женой какого-нибудь знаменитого баскетболиста. В наш магазин заходили чиновники из расположенных поблизости министерств, служащие банков и страховых компаний, использующие обеденный перерыв для того, чтобы сходить за покупками, и жены футболистов и теннисистов, которые могли хоть целыми днями шастать по магазинам в поисках красивой одежды, обуви и косметики. Эта женщина с пышными светлыми волосами посмотрела на меня взглядом, в котором чувствовалась такая слезная мольба достать откуда-нибудь — пусть даже из-под земли! — красивые женские туфли сорок третьего размера, что я пошла в подсобку, надеясь на чудо, однако, как любила то и дело повторять моя бабушка, чудес не бывает, поэтому я вернулась с пустыми руками, и мне пришлось стать свидетельницей того, как с печальным видом эта парочка вышла из нашего магазина. Мать взяла дочь за руку, потому что внезапно поднявшийся ветер дунул с такой силой, словно хотел оторвать их обеих от земли.
Я смотрела, как они идут вместе, и меня охватила тоска — возможно, потому, что я была уже слишком взрослой для того, чтобы мама вела меня за руку, или же потому, что я не помнила, чтобы мама смотрела на меня так, как только что смотрела на свою дочь эта светловолосая женщина. Впрочем, если бы у ее доченьки не был сорок третий размер ноги, смотреть на нее подобным образом, наверное, не было бы никакой необходимости. Время пролетело быстро, мое детство уже прошло, а вслед за ним прошла и моя юность, и вот мне уже девятнадцать лет, моей матери — шестьдесят два (хотя она и говорила всем, что пятьдесят), а моей бабушке — на двадцать лет больше, чем матери.
Иногда в магазине был слышен доносившийся с верхнего этажа скрип инвалидного кресла на колесах. Мы жили втроем там, над обувным магазином, в большой старинной квартире, которую следовало бы капитально переделать, чтобы в ней стало светлее. Однако данная задача была невыполнима: моя бабушка считала, что ее ковры, светильники и темную мебель трогать нельзя, что они — своего рода музейные экспонаты. В последнее время мне приходилось делать над собой немалое усилие, чтобы не прийти в уныние, когда я заходила в эту квартиру и видела все эти «древности» и свою бабушку в инвалидном кресле. Она была женщиной очень плотного телосложения, и мне приходилось попотеть, когда я помогала ей вставать с постели и одеваться. Она страдала от артроза коленных суставов и старческих недомоганий. Меня она любила до безумия. Ее очень трудно было уговорить отправиться на прогулку на улицу с кем-нибудь, кроме меня. А еще она отказывалась ложиться спать, пока я не вернусь домой. Ей не хотелось, чтобы я начала жить самостоятельно до того, как она умрет, и приходила в ужас от одной только мысли о том, что не сможет видеть меня каждый день. «Умереть» — это было одним из наиболее часто повторяемых ею слов с тех пор, как ее начали мучить боли. Я постоянно прилагала усилия к тому, чтобы ее подбодрить и выбить подобные идеи из ее седой головы.
Я пожертвовала бы чем угодно ради того, чтобы моя бабушка снова стала такой, какой была раньше — в те времена, когда забирала меня из школы, прекрасно могла ходить и разговаривала с учителями таким же певучим голосом, каким говорила мне: «Лаура, причеши меня, мы пойдем на прогулку».
Никто не мог устоять перед ее голосом. Она, казалось, не говорила, а пела. Почему он казался таким приятным? Он был бархатистым, мелодичным, жизнерадостным — даже тогда, когда она была серьезной или сердилась. Это был ее природный дар. В те времена, когда она сама заведовала нашим магазином, товаров продавалось вдвое больше, чем сейчас, потому что ей удавалось создавать у каждого покупателя иллюзию, что таким голосом она разговаривает только с ним. Ей еще тогда начали подкрашивать в парикмахерской густые седые волосы, чтобы придать им голубой оттенок, и ее шевелюра стала похожа на августовское облако. Она обычно носила белые брюки и белые кофточки и вообще одевалась в белое, чтобы никто не смог ни сглазить ее, ни навести на нее порчу. Я привыкла к тому, что она всегда в белом. Другого цвета в ее внешности были только драгоценности: золотые серьги, кольца и ожерелья с изумрудами и бриллиантами, — которые мне предстояло унаследовать, потому ее дочь, моя мать, носила только серебро. Примерно год назад бабушка заболела, и нам с мамой пришлось взять управление магазином на себя. Точнее говоря, весь груз ответственности лег практически на одну меня.
Все называли мою бабушку Лили. Ее так называли даже мы с мамой — ее дочь и ее внучка. Теперь наряду с голосом ее характерным признаком стал скрип колес инвалидного кресла, и поэтому, где бы бабушка ни находилась, она не оставалась незамеченной: вокруг нее всегда собиралось несколько симпатизирующих ей людей, которые почти не обращали внимания ни на мою маму, ни на меня. Мама к этому уже давно привыкла. Она научилась жить в каком-то другом мире, в котором не было Лили.
В семь часов я жестом показала маме, что уже ухожу. Мне не хотелось опаздывать в хореографическое училище. Мама без особого желания общалась с молодой парочкой, примерявшей все подряд модели обуви, одну за другой. Я воспользовалась ситуацией, чтобы быстренько зайти в подсобное помещение и взять там свою сумку. При этом я старалась не встречаться взглядом с мамой, чтобы она не попросила меня побыть в магазине еще немного. Мама терпеть не могла наш обувной магазин, особенно — надоедливых клиентов, которые сами не знают, что им нужно. Она сейчас, наверное, изнывала от желания пойти в подсобное помещение или на улицу и выкурить сигарету «Мальборо». Лили уже не раз говорила, что наступит момент, когда мне придется справляться с магазином одной, потому что от ее дочери нет никакого толку. Меня иногда раздражало, что Лили так сурова по отношению к своей дочери. Она забывала, что ее дочь — это мама, которую мне надлежит уважать, как никого другого… Выйдя на улицу, я глубоко вдохнула воздух с запахом влажной земли, принесенным ветром откуда-то издалека. Этот запах был таким сильным, что у меня едва не закружилась голова. Прохожие шли, наполовину отвернувшись в сторону и придерживая руками все, что ветер мог вырвать у них и унести прочь. Белые навесы над витринами на первых этажах домов раздувались так, что казалось: дома вот-вот взмоют в воздух. Было слышно, как ветер гуляет между трубами жилых домов, завывая, всхлипывая и свистя. Я подумала, что сегодня устрою проверку навыков и умений учениц. Я давала уроки балета девочкам от шести до двенадцати лет, и все мои преподавательские надежды возлагались на Саманту, самую старшую из учениц.
