– Стихи у тебя с собой, Дима?
– Нет, я, честно говоря, не думал, не знал… Дома.
– Ничего, я на машине. Подъедем сейчас к тебе, возьмёшь стихи, посидим где-нибудь в кафе, обсудим.
И в ответ на восторженный взгляд Димы позволил себе похлопать его по плечу, чуть задержав руку:
– Всё нормально, парень! Мы же с тобой коллеги по творческому делу.
Он подождал в машине, пока Дима сбегает домой за своей рукописью, отвёз его в частное кафе-бар своего приятеля-бизнесмена, где всегда мог взять отдельную кабину, оббитую бархатом, с интимным светом. Там они приятно поели, немного выпили хорошего вина и много – крепкого кофе. Там Вадим Романович перелистал стихи молодого поэта и дал своё заключение: у Дмитрия определённый талант и большое будущее. Там же и узнал, что Дима до недавнего времени ходил на занятия студии Климовой Ларисы Алексеевны, но уже перестал. Разошёлся с руководителем в политических и литературных оценках, хотя о его стихах она всегда отзывалась хорошо.
Вадим сразу почуял: пришла удача! Не просто хорошенький мальчик – полезный.
– Лариса Тополёва… – протянул небрежно. – Я её хорошо знаю, когда-то начинали вместе. Неплохая поэтесса.
– А она о вас другого мнения, – сказал Дима и покраснел.
– Ну-ка, ну-ка… Интересно.
– Кто-то из ребят слушал ваше выступление, похвалил. Лариса Алексеевна усмехнулась – знаете, она умеет так… – сказала: «Да, говорить он всегда умел, стихи вот только слабые писал».
– Ну-у, – развёл руками Лесняк. – Каждый имеет право на собственное мнение.
– У Ларисы Алексеевны оно слишком тенденциозно. Но это не всё, она ещё сказала: «Впрочем, он может далеко пойти. Хотя вряд ли. Кто-нибудь да остановит…»
В ту ночь Вадим не спал. Фраза «Кто-нибудь да остановит» выдавала Тополёву с головой. В её намерениях он теперь не сомневался. Нужно было эту мерзавку поскорее саму останавливать.
Дима стал информатором Лесняка. Мальчик в его руках был что воск, особенно когда Вадим сумел преодолеть убеждённость того в природе мужественности, непременно якобы связанной с отношением к женщине. Довольно легко Вадим убедил Диму, что мужественность – синоним любви к мужчине, а то, что вбивали мальчику с детства в голову – просто одно из проявлений той же тоталитарной реакционной идеологии. Свобода многим открыла глаза и на мир иных, высших ощущений…
Всё же Дима так и не был до конца раскованным, как страстно хотелось его учителю. Он даже не называл Вадима ласковыми уменьшительными именами и в самые интимные минуты. А Вадим любил его. И книжку стихов непременно помог бы издать…
Вообщем, мальчик давал ему информацию, сам о том не подозревая. И скоро Вадим уже знал: он убьёт Тополёву в одну из суббот, поздно вечером после окончания занятия литстудии. Встретит её в машине, на улице недалеко от дома. Он уже изучил и улицу, и путь, по которому поедет дальше, и место, где оставит тело.
Ту пригородную платформу он помнил с юности – ездил туда с друзьями в ближний лес по грибы. Он специально прокатился туда на электричке, удивился: место не узнать, дач понастроили… Но потом решил: так даже лучше, пусть её быстро найдут, ведь это должен быть как бы несчастный случай. И пускай милиция разбирается, как она попала в электричку, кто её столкнул. Кому придёт в голову подумать о нём, Лесняке?
Но случая долго не представлялось, хотя Дима постоянно был в курсе студийских дел через какого-то своего друга. Прошла весна и начались летние каникулы. Вадим нервничал, временами просто терял голову: выборы приближались, а петля вокруг его шеи сжималась. И вдруг – удача! Буквально после первого сентябрьского занятия литстудии он узнал: следующее занятие окончится поздно, а провожатых у Тополёвой не должно быть. И он понял: это его шанс…
* * *
Кандауров и сам уже знал, что всё прошло у Лесняка так, как он задумывал. Легко и гладко. Почти гладко: два свидетеля всё же были, хотя Лесняк о них не догадывался.
Когда Вадим притормозил машину и окликнул Ларису, она удивилась, но сразу узнала его. Пожала плечами:
– Спасибо, Вадик, но мне тут близко.
Он улыбнулся:
– Ну раз уж я остановился, что ж теперь – бросить тебя и уехать? Неудобно. Садись, хоть немного, а подвезу.
Она поняла, что ему и вправду неловко будет уехать. Хотела сесть на заднее сидение, но Лесняк услужливо пояснил:
– У меня там ручка испортилась, не открывается. Садись рядом, – и распахнул ей дверцу. А потом захлопнул за ней.
Лариса кивнула вперёд:
– Прямо и на первом перекрёстке – направо.
Когда же они проехали перекрёсток, сказала:
– Проскочил, Вадик, не понял. Ну, ничего, объедим квартал и подъедем к дому с другой стороны.
– А, может, развернёмся? – спросил он, сворачивая машину в тёмную арку, намеченную им ещё задолго до этого вечера. Притормозил, потом остановил машину:
– Погоди, приму лекарство.
Достал из бардачка пузырёк, стал отвинчивать крышечку.
– Что с тобой? Сердце? – спросила Лариса, но больше ничего сказать не успела. Он плеснул на платок сильную дозу эфира, прижал ей к лицу, жестоко запрокинув женщине голову…
Когда её тело обмякло, перебросил его – откуда силы взялись! – на заднее сидение, платок и пузырёк сунул в целлофановый пакет, выбросить где-нибудь по пути, подальше. И погнал машину по намеченному маршруту…
Магнитофонная плёнка ещё крутилась, патетически-рыдающий голос Лесняка ещё что-то бормотал об общей вине и всеобщем покаянии, о роковом переплетении судеб… Викентий уже не слушал. Он с печальным откровением думал о другом. Эти двое – мужчина и женщина, – в юном возрасте угодили в одни сети, прошли через одно искушение. Один – для того, чтобы с чёрной злостью в сердце, с развращённой, предательской душой подняться к вершинам власти. И другая – для того, чтобы остановить его. Своей жизнью. Вернее, своей смертью… Может, это и есть то роковое переплетение судеб, то самое высшее предопределение, о котором бормочет нынче убийца?
Лариса проснулась оттого, что губы Всеволода коснулись её губ. Нельзя сказать, чтобы она спала – так, лёгкая счастливая дремота перед новыми объятиями мужа. Они, молодожёны, почти не спали в эти очень светлые ночи в добротно рубленном доме, который строил ещё прадед Севы. Теперь здесь жила дальняя родственница, радушно приютившая их.
Это было их свадебное путешествие, хотя женаты они были уже полгода. Но только сейчас, летом, сумели приехать в маленькую северную деревню – родину Севиных предков.
Если всю ночь не спать, то хотя бы один раз понадобится прогуляться к деревянной будочке в конце двора. Лариса стеснялась идти к выходу через комнату хозяйки. Как ни старалась она ступать тихо в первую ночь, женщина, конечно же, проснулась, спросонья спросила:
– Кто это? Что?..
Потом поняла, сама застеснялась, сказала ласково:
– Иди, Ларочка, иди, ничего…
А на вторую ночь, посмеявшись над женой, Сева придумал: распахнул окно, выпрыгнул сам первый и протянул руки Ларисе. Она раздвинула густые заросли хмеля, обвивающего стены дома и окно, спрыгнула, и он легко подхватил её, прижал, стал целовать.
– Пусти, – смеясь, шептала она, – а то сейчас случится авария!..
Он поджидал её, сидя на широкой доске качели, слегка отталкиваясь от земли босой ногой. На добротных столбах, надёжной толстой проволоке, эти качели стояли здесь много лет, с его детства. Лариса подошла, полузакутанная простынею, наподобие индийского сари.
– Покатай меня! – И легко вскочила на доску.
Сева стал напротив, присел, пружинисто выпрямился, послав доску вверх. Сказал:
– Держись крепче!
Он был в одних плавках, и она не могла оторвать взгляда от его гибкого, сильного торса, длинных, мускулистых, узких в щиколотках ног. Её муж нравился ей необыкновенно!
С каждым размахом доска взлетала всё выше. Лариса легонько вскрикивала, но не от страха, а оттого, что захватывало дух. И вдруг некрепкий узел у плеча ослаб, и простыня белым облачком слетела на кусты малины. Это случилось на самом взлёте, широкая доска понесла вниз нагое, юное, красивое тело. Судная прохлада тёплой ночи волною прошлась по коже.
Всеволод ахнул. Они ни разу ещё не видели друг друга обнажёнными. Он, её муж, оказался удивительно застенчивым. Под её ладонью его стройное сильное тело дрожало. И его нежные руки ничего не боялись. Но всегда при этом была или темнота, или натянутая до плеч простыня. И Лариса сразу приняла эту его молчаливую просьбу, сама стала стесняться, если в утреннем бледном рассвете приходилось вставать с постели. Тогда она нащупывала на близком стуле ночную рубашку, набрасывала её на себя. И скоро к ней вернулось чувство первородной невинности и светлой девичьей наивности. И этот человек, утомлённый и счастливый, в чьих объятиях ей так радостно и спокойно, – первый в её жизни мужчина. Единственный. Навсегда… За это обретённое возрождение она ещё больше любила своего прекрасного мужа.
