Я сложил формуляры обратно в коробку, покорно перенес появление за спиной моих охранников в вестибюле и велел водителю ехать к дому Бетти. Я хотел спросить, не у нее ли случайно ключ от дома Доротеи. Она покачала головой. Несчастная Доротея, несчастный этот человек, Пол.
Муж Бетти не горевал по Полу. Он сказал, что, если я хочу начать прибираться в доме Доротеи, он откроет дверь в один момент. Муж Бетти был мастером на все руки. При помощи некоторых хитростей, сказал он, можно справиться с любым замком. И действительно, вскоре мы с ним бродили по разоренным комнатам, ликвидируя, насколько могли, беспорядок. Полиция, сказал он, взяла их фотографии, отпечатки пальцев и уехала. Дом, оставленный в таком виде, переполненный горькими воспоминаниями, был явно не тем местом, куда стоило возвращаться Доротее.
Большую часть времени я провел в ее спальне, ища фотографии, которые, по ее словам, хранились в коробке. Я их не нашел. Я сказал мужу Бетти, что я ищу единственную памятку Доротеи о детстве Пола, но и он потерпел неудачу в поисках.
— Несчастная женщина, — сказал муж Бетти. — Этот ее сын был груб, но она никогда не сказала в его адрес ни единого плохого слова. Между нами говоря, его смерть — это не потеря.
— Нет… но кто убил его?
— А, я понимаю, что вы имеете в виду. Жуткое чувство, не так ли, знать, что какой-то маньяк бегает вокруг с ножом?
— Да, — ответил я. — Жуткое.
Я стоял на темной улице возле гаража Билла Робинсона, а «черный пояс» за моей спиной взирал на толпу, неотвратимо собиравшуюся поодаль.
Внутри гаража горел яркий свет, а сам Билл Робинсон с застенчивым видом стоял там же, одетый в свою обычную черную кожу с заклепками. Чудовищный «Харлей-Дэвидсон» возвышался рядом. Части другого мотоцикла, который Билл восстанавливал, кучками лежали на подъездной дорожке. Монкрифф деловито размещал дуговые и точечные лампы, чтобы создать драматическую игру света и теней, а дублер Нэша дошел до указанной точки и посмотрел в сторону гаража. Сперва Монкрифф осветил его в профиль, потом в три четверти, одна половина на свету, вторая в темноте, виден только влажный блеск глаза.
Подошел Нэш, встал рядом со мной и стал смотреть.
— Вы останавливаетесь, — сказал я. — Вы размышляете, как, черт побери, вам выкарабкаться из того, во что вы вляпались. Вы пытаетесь не пасть духом. О'кей?
Он кивнул и махнул рукой в сторону сцены.
— Впечатляет, — признал он, — но почему мотоцикл?
— Это то, о чем наш фильм.
— Что вы хотите сказать? Ведь в фильме нет никаких мотоциклов, не так ли?
— Фантазия, — пояснил я. — Наш фильм о том, как необходима фантазия.
— Призрачные любовники? — с сомнением хмыкнул он.
— Фантазия дополняет то, чего нет в жизни, — обронил я. — Этому парню с мотоциклом восемнадцать лет, он добрый малый, имеет постоянную работу, приносит своей престарелой соседке покупки на дом, а в своей придуманной жизни он — адский всадник верхом на ревущем сгустке энергии, весь в черной коже и металле. Он играет в то, чем не смог бы и, вероятно, не захотел бы стать в реальности, но, воображая себе это, он делает свою жизнь более полной, насыщенной.
Нэш стоял неподвижно.
— Вы говорите так, словно одобряете все это.
— Да, одобряю. Я полагаю, что добрая и яркая придуманная жизнь спасает несчетное количество людей от тоски и депрессии. Она дает им ощущение собственной индивидуальности. Они изобретают самих себя. Вы отлично знаете это. Вы сами — фантазия для множества людей.
— А маньяки-убийцы? Они тоже фантазируют?
— Для любых небес есть свой ад.
Монкрифф позвал:
— Готово, Томас, — и Нэш, ничего не ответив, пошел на то место, откуда должен был войти в кадр, остановиться, повернуть голову и увидеть Билла Робинсона, живущего в дарующей смелость стране грез.
Эд обошел круг, объясняя всем соседям, что необходимо соблюдать тишину. «Мотор!» — выкрикнул он. Камеры заработали. Эд крикнул: «Пошел!» Нэш шагнул, остановился, повернул голову. Великолепно! Билл Робинсон уронил кусок выхлопной трубы и сказал:
— Извините.
— Стоп, — с отвращением произнес Эд.
— Не говори «извините», — сказал я Биллу Робинсону, подойдя к нему. — Не имеет значения, если ты что-то уронишь. Не имеет значения, если ты выругаешься. Это нормально. Только не говори «извините».
Он усмехнулся. Мы начали снимать сцену снова. Он сваривал вместе два куска блестящего металла, деловито, словно на него не пялились пятьдесят человек.
— Стоп! — с одобрением крикнул Эд, и соседи зааплодировали.
Нэш пожал Биллу Робинсону руку и раздал автографы. Мы продали кучу билетов на будущий фильм, и никто не воткнул мне в спину нож. Словом, выдался неплохой вечер.
Вернувшись в «Бедфорд Лодж», мы с Нэшем вместе поужинали в номере.
— Продолжим разговор о необходимости фантазий, — сказал он.
— О… я… — Я помялся и умолк, не желая выставлять себя дураком.
— Продолжим, — настаивал он. — Люди говорят… фактически, я говорю… что актерское ремесло не есть подходящее занятие для серьезного человека. Объясните мне, почему это так.
— Мне нет нужды объяснять это вам.
— Тогда скажите мне, почему вы занимаетесь сотворением фантазий?
— Выпейте вина.
— Не уходите от ответа, черт побери!
— Ну что ж, — начал я, решившись наконец высказаться. — Когда-то я хотел стать жокеем, но вырос слишком большим. Как бы то ни было, в один прекрасный день я пришел к доктору по поводу травмы плеча, которую получил, упав на скачках. И доктор спросила меня, чем я хочу заняться в жизни. Я ответил: «Хочу быть жокеем», — и она сердито прочла мне лекцию о том, как легкомысленно я трачу отпущенное мне на земле время. Я спросил ее, какое же занятие она могла бы порекомендовать, и она сурово ответила, что единственным полезным и достойным занятием является медицина.
— Какая чепуха!
— Она презирала меня за то, что я хотел всего-навсего развлекать людей.
Нэш покачал головой.
— Полагаю, я дал разумное объяснение, — сказал я. — Я по-прежнему развлекаю людей и, наверное, буду развлекать и в дальнейшем, и я убедил себя, что мое дело приносит по меньшей мере столько же добра, сколько успокаивающие лекарства. Любой может пойти туда, куда ведет его сознание. Можно жить в воображаемом мире, не испытывая реального ужаса или реальной боли. Я создаю образы. Я открываю дверь. Я могу воспламенить… и могу исцелить… и успокоить… и дать людям понимание… И, ради Бога, забудьте все, что я тут наговорил. Я просто пытался развлечь вас.
Нэш задумчиво пил вино.
— А в этом фильме, которым мы занимаемся, — сказал я, — призрачные любовники делают существование отвергнутой жены более счастливым. Это лучший способ, который она может противопоставить роману ее мужа с ее сестрой. Это ее убежище… и ее месть.
Он криво улыбнулся.
— Мой персонаж — дерьмо, не так ли?
— Он человек, — отозвался я.
— Вы собираетесь купить Говарда на ее самоубийство?
Я покачал головой.
— Я уверен, что она не повесилась. Но не беспокойтесь, ваш персонаж отомстит за ее смерть и предстанет средь аромата роз.
— Говард написал эти дополнительные сцены?
— Еще нет.
— Вы жулик, Томас, вы это знаете?
Мы мирно завершили ужин и вместе с Монкриффом расписали завтрашние съемки, которые должны были проходить в декорации, похожей на столовую Лондонского литературного клуба, теперь уже полностью готовой.
После этого совещания я с облегчением стащил свой бронежилет, вымылся, ухитрившись не намочить повязку, и, выйдя из душа в трусах, решил, что перед тем как забраться в постель, всего лишь быстренько гляну на газетные вырезки о смерти Сони. Два часа спустя, уже натянув пижаму, я сидел в кресле, восхищенный и ошеломленный, начиная понимать, почему Пол так отчаянно хотел забрать книги Валентина и почему, вероятно, Валентин не хотел отдавать их ему. Оставляя их мне, сравнительно чужому человеку, старик думал сохранить в тайне факты, содержащиеся в статьях, поскольку я не должен был понять значения этих вырезок и мог попросту выбросить их. Он и сам хотел сделать это, но спохватился уже слишком поздно, когда его прогрессировавшая болезнь сделала задачу непосильной. Пол хотел получить книги и бумаги Валентина, и Пол был мертв. Я посмотрел на бронежилет из дельта-гипса, лежавший на столе, и почувствовал сильное желание снова влезть в него, даже в два часа ночи. Рассказывая мне о Соне, Валентин назвал ее мышкой, но он явно не думал так о ней, когда она была жива. В папке со статьями хранились две большие фотографии прелестной молодой женщины, беспечной духом и, не мог не отметить я, вкусившей немало от наслаждений плоти. Одна фотография была четкой, контрастной и черно-белой, размером восемь на десять дюймов, копией цветного фото «Соня и Свин», которое показывала мне Люси. На фотографии Валентина молодой человек отсутствовал. Соня улыбалась одна. На второй фотографии Соня была в свадебном платье, но снова одна, и снова в ее глазах не было ничего от девственницы. Моя мать однажды сказала мне, что у женщины, переспавшей с мужчиной, появляются на нижних веках маленькие складочки, которые становятся заметны, когда она улыбается. На обеих фотографиях Соня улыбалась, и маленькие складочки были видны отчетливо. Валентин сказал, что в книге она подана как несчастная сучка, но этими словами он хотел ввести меня в заблуждение. В папке хранились вырезки из множества газет, и те заметки, в которых высказывались самые грязные предположения насчет неверности миссис Уэллс ее мужу Джексону, были кем-то — и это мог быть только сам Валентин — многократно перечеркнуты красной шариковой ручкой, и, словно крик боли, поверх них было написано: «Нет! Нет!» Я вынул из папки все бумаги и обнаружил, что под фотографиями и целым ворохом вырезок лежали две ломкие засушенные розы, короткая записочка насчет подковывания лошади, начинавшаяся словами: «Милый Валентин», и обрывок белоснежных кружевных трусиков. По словам профессора Дерри, Валентин сознавался в том, что слишком легко возбуждался при виде молодых женщин. Если верить собственной памятной коллекции Валентина, одной из этих молодых женщин была Соня Уэллс. Бедный старикан, подумал я. Ему было около шестидесяти, когда она умерла. Мне всего тридцать, я достаточно молод, чтобы считать шестьдесят лет возрастом весьма далеким от острого сексуального желания, но Валентин продолжал давать уроки жизни даже из могилы. Сильные эмоции, открывшиеся мне в толстой папке с памятными материалами о Соне, на некоторое время заставили меня упустить из виду более тонкую папку, лежавшую на дне коробки, но, когда я внимательно исследовал содержимое второй папки, она показалась мне бомбой, ждавшей только детонатора. Ждавшей меня.
