- Ты что же, пешком?
- Зачем пешком, на кобылке! Я ее на заброшенном зимовье оставил. Стреножил и оставил. Пусть пасется. Сено ноне выдалось высокое, жирное. Хорош был бы укос. Э-хе-хе! И погодка стоит подходящая. Я кружным путем до зимовья ехал, а сюда, конечно, пешочком, с ружьишком. Пока шел, глухаря и двух тетерок взял...
Ребята внимательно слушали. Березкин тоже слушал, но по укоренившейся привычке был занят делом: накалял в огне тоненький железный прут, видимо обломок шомпола, и выжигал им какой-то замысловатый узор на очищенной от коры тросточке. Делал он это так, будто в этом состоял весь смысл его жизни.
Таня сидела возле деда. Она стала просто неузнаваемой. Жизнь на свежем воздухе, в лесу, преобразила ее. Она загорела, окрепла, возмужала, стала подвижнее. В ее спокойных и когда-то печальных глазах появился задорный, веселый блеск.
Семен Криворученко то и дело поглядывал на Таню. Сегодня, смущаясь и ища нужные слова, он сказал мне, что Таня - его невеста. Все уже решено и договорено: и друзья знают, и Фома Филимонович одобряет.
Что можно было сказать на это? Я был очень рад за обоих: ведь я так любил Семена, моего верного, близкого, боевого друга-товарища, и я успел полюбить нежную и отважную Танюшу. Хорошо, что они будут вместе. Я поздравил своего друга, пожелал ему большой любви и посоветовал беречь счастье.
Танюшу я не успел еще поздравить. Я надеялся, что подыщу для этого удобный случай, а пока спросил:
- А как же Таня попала на Полюс недоступности?
Ответил Фома Филимонович. Когда стало известно, что Опытная станция меняет свое место и Гюберт увозит с собой старика, встал вопрос о Тане. Оставлять ее одну в городе было опасно, брать с собой невозможно. Надо было найти какой-то выход, и, хотя времени было мало, ребята сообща додумались. За несколько дней до перебазирования Опытной станции Фома Филимонович пробрался к Гюберту и заявил, что намерен отправить свою внучку в Германию. Пусть, мол, она поживет в такой великой стране, как Германия, поработает на первых порах, а потом, глядишь, и подучится чему-либо, а то и образование настоящее получит... Гюберт отнесся к просьбе Фомы Филимоновича положительно и поинтересовался, чем он может помочь. Кольчугин объяснил, что хорошо бы получить от Гюберта "бумаженцию", которая дала бы внучке возможность добраться до Германии по-людски, в пассажирском поезде, а не в общем эшелоне. Он добавил, что внучка у него, как-никак, одна-единственная, да и сам он "служит верой и правдой". В тот же день Гюберт вручил Фоме Филимоновичу деньги и документы на индивидуальный проезд в город Франкфурт-на-Майне Кольчугиной Татьяне Фоминичне.
- А дальше? - полюбопытствовал я.
- Дальше пошло все как по маслу, - усмехнулся Логачев.
- До вокзала я довез Таню на машине, - продолжал Кольчугин, - а с машины она попала на подводу к Семену - и прямо в лес.
- И волки сыты, и овцы целы! - заключил Березкин.
- Здорово! - одобрил я. - И смело! А Гюберт не интересовался ее судьбой?
- Было дело, - ответил Фома Филимонович. - Как-то он полюбопытствовал и спросил, что пишет внучка, а я почесал затылок и сказал, что молчит... Видать, забыла, дрянная девчонка, старика. Увидела свет, голова вскружилась, и забыла. Гюберт успокоил меня и сказал: "Не унывай, найдется. В Германии все люди на счету!" А я про себя подумал: "Хитрый ты, чертяка, слов нет, однако мы похитрее оказались и обдурили тебя". Потом как-то, по наущению Семена, я сам подошел к Гюберту во дворе и сказал: "Как же быть мне, господин майор? Пропала ведь Танька. Ни слуху ни духу! Уж не приключилась ли с ней беда?.. Ведь времечко-то военное, тревожное". И Гюберт опять успокоил меня: "Не волнуйся, старик, все выяснится, ничего страшного не случится. Объявится, мол, твоя внучка да еще пригласит тебя в гости". На том и окончились все разговоры.
Варево побежало из котла через край, и костер зашипел. Таня спохватилась, сняла с котла деревянную крышку, и клубы горячего пара смешались с дымом.
Я выжидал и берег сюрприз до удобной минуты.
Таня разостлала в сторонке от костра плащ-палатку, положила на нее крышку. Семен Криворученко снял котел обеими руками и водрузил на крышку. Появились деревянные ложки, черные, уже тронутые плесенью сухари.
- Где же моя фляга? - спросил я.
- В порядке, товарищ майор, - ответил Березкин. - В целости и сохранности. Доставить сюда?
Я кивнул, и Березкин побежал в землянку.
Когда он вернулся и мы по капельке спирта разлили в кружки, я объявил, что Указом Президиума Верховного Совета Фома Филимонович Кольчугин, Криворученко и Ветров удостоены правительственных наград.
Вначале все опешили от этого известия, особенно Сережа Ветров. Он покраснел, как бурак, и мне показалось, что глаза его подернулись влагой. Он судорожно глотал воздух и, не в состоянии выговорить ни слова, смотрел в огонь. Фома Филимонович хмурился и пощипывал свою обкуренную бороду.
- Чего же приуныли?! - громко воскликнул Логачев. - Выпьем за первые и не последние!
Все встрепенулись.
- Медаль!.. - сдержанно проговорил Фома Филимонович и покрутил головой.
Таня обняла деда и крепко расцеловала.
- Начинайте, Фома Филимонович, - обратился к Кольчугину Березкин. - Вы старейший, вам и начинать. - И он подал старику огромную деревянную ложку, могущую сойти за черпак.
- Старейший - это еще не старый, - ухмыльнулся Кольчугин.
Вооружившись ложками, все дружно бросились в решительную атаку на суп, черпая его прямо из котла. Суп из двух тетеревов, заправленный концентратами из пшенной крупы, выдался на славу. Все наперебой хвалили повара - Танюшу.
- Ешь, Кондрат, до отвала, нагуливай жирок! - приговаривал Фома Филимонович.
Сам он ел степенно, не торопясь, держа под ложкой сухарь.
Сережа Ветров подражал ему.
Когда деревянные ложки стали скрести по дну котла, Фома Филимонович сдвинул костер и извлек из ямки глухаря. Он дымился паром и издавал непередаваемо аппетитный запах.
Старик разрезал глухаря на куски и предложил:
- Угощайтесь!
От второго блюда все пришли в еще больший восторг. Когда я расправился с первым куском, Фома Филимонович подсунул мне второй.
Я наотрез отказался:
- Хватит! Так наелся, что шевельнуться не могу. Сам ешь!
Фома Филимоиович покачал головой:
- Тоже не могу. Душа больше не принимает.
Выручил Криворученко:
- Ну-ка, переправьте этот ломтик сюда! Моя душа примет...
Обед разморил всех. Не хотелось подниматься, двигаться. Подбросили свежих поленьев в костер, и, заняв позы поудобнее, ребята начали доставать кисеты и крутить цигарки. Фома Филимонович отказался от табака, предложенного мною, и свернул самокрутку из своего горлодера. Выхватив из костра горящее полешко, он дал прикурить мне и прикурил сам.
Березкин запалил свою цигарку солнечным лучом, через увеличительное стекло.
Возобновился прерванный разговор. Я попросил Фому Филимоновича рассказать, что представляет собой новый помощник Гюберта - майор Штейн.
Старик сел поудобнее, подобрал под себя ноги и начал:
- Это такой злыдень, такая выжига, что Гюберта за пояс заткнет! Злой, как цепной пес! Ест всех поедом. Все жилы выматывает. Такому палец в рот не клади! А с полковником Габишем - друг. Тот сам его доставил к нам, на своей машине.
Оказывается, с появлением Штейна на Опытной станции положение Фомы Филимоновича несколько изменилось. Через Похитуна Кольчугин узнал, что Штейн с первых же дней настроился к нему очень враждебно. Ему не понравилось пребывание Фомы Филимоновича на станции. В присутствии Похитуна Штейн как-то сказал Гюберту: "Напрасно вы держите здесь эту старую дрянь. У русских есть очень удачная поговорка: "Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит". Гюберт ответил ему: "Волк волку рознь. Зубы старого волка никого не пугают". Штейн заметил: "Кроме зубов, у него есть глаза и уши". Тогда Гюберт объяснил, что не опасается Кольчугина, что внучка его живет в Германии, что до революции старик несколько лет работал у такого верного их соотечественника, как покойный помещик барон Эденберг. Тот был не настолько глуп, чтобы держать около себя всякую дрянь. Штейн не унимался и утверждал, что нельзя сравнить нынешние времена с дореволюционными, что тогда люди смотрели на все иначе. Гюберту, видно, надоело пререкаться, и он заявил, что знает, что делает, и попросил своего помощника не касаться больше этой темы. Штейн только пожал плечами.
Однако точка зрения Гюберта не изменила отношения Штейна к Фоме Филимоновичу. Он еще пуще невзлюбил старика, не отвечал на его приветствия и при встречах глядел на него так, что Фоме Филимоновичу становилось не по себе.
Однажды Гюберт, выйдя во двор и увидев Кольчугина, приказал отыскать и вызвать к себе Штейна. Старик разыскал Штейна на радиостанции за беседой с радистом Раухом и передал приказ. Штейн сразу изменился в лице, затопал ногами, разразился бранью, назвал Кольчугина старым дураком и строго-настрого наказал, чтобы он даже близко не подходил к радиостанции.
