головой, не спеша побрел к зданию. Вошел, заметил в буфете у столика Ружина и Рудакова, кивнул им едва заметно, пошел к газетному киоску.
— Как Колесов? — спросил Рудаков, отпивая кофе.
— Расколется, — Ружин внимательно просматривал зал ожидания.
— Сирота, — скорбно заметил Рудаков. — Болел в детстве. С десяти лет в школу пошел. Судьба нелегкая.
— Откуда информация?
— Я. оперативник или нет? — Рудаков отечески заулыбался, мол, учись. Добавил просто: — Отпускать его будем.
Ружин забыл о зале, оторопело глянул на Рудакова.
— Да, да, — сказал Рудаков. — При нем ничего не нашли. Ну, покурил травку, случайно. Верно? А что касается других, то за них он не в ответе.
Ружин отрицательно мотнул головой:
— Я же на квартиру не просто так пошел, было сообщение, один наркоман рассказал, что на Юбилейной улице…
— Знаю, — перебил его Рудаков. — Ну и что? — улыбнулся.
— Нет, — сказал Ружин, — не пойдет. Он мне нужен. Он много знает. Это моя работа.
— И моя работа, — Рудаков положил ладонь на руку Ружина. — И моя. Ничего противоправного делать не надо. На нем же нет ничего. Хлопочут очень хорошие люди. Сережа, в первый раз, что ли? Зачем нам ссориться?
— Пока не расколется, не отдам его, — жестко повторил Ружин, покрутил головой медленно, весомо.
— Хогда я отстраню тебя. — Рудаков сделался некрасивым, заморщинился. — Прикажу.
— Не отстраните, — Ружин посмотрел в глаза Рудакову, засмеялся беззаботно. — Мы слишком много знаем друг о друге.
Лахов у киоска уронил журнал. Ружин пробежал глазами по залу, толкнул Рудакова, показал кивком. Сутулый, коротконогий кавказец, усатый, насупленный, с чемоданом и сумкой, подходил к регистрационной стойке, в метре сзади шел губастый парень в «варенкак», в цветастой майке, глазел по сторонам, посмеивался…
— Тряхну стариной, — сказал Рудаков. Лицо у него было злое, отяжелевшее, темное.
Усатого взяли быстро и четко и почти незаметно для пассажиров. Ружин и Лахов подошли с боков, когда он ставил чемодан на весы, с хрустом завели руки за спину, Ружин прижал ему горло сильными пальцами, чтоб не верещал. А вот губастый вырвался у Горохова и Рудакова, кинулся к выходу, поскользнулся, упал, когда поднялся, понял, что не уйти, принял оборонительную стойку. Рудаков жестом остановил Горохова, пошел к губастому сам, выпрямись, с усмешечкой, руки в карманах.
— Это судьба, сынок, — сказал ласково.
Губастый тряхнул руками, сплюнул, дернув лицом, уселся прямо на пол. Идти отказался. До комнатьь-мили-ции его несли на руках.
— Здорово, — сказал Ружин Рудакову, когда они поравнялись. — Я волновался.
В комнате милиции вещи обыскали. Нашли краденые иконы, посуду. Все нашли. А за подкладкой одного из чемоданов обнаружили еще и белый порошок, наркотики.
— Грабеж перекроет по сроку статью о наркоте, — сказал Ружин губастому. — Признавай не признавай, ну а ежели поможешь следствию, скостишь отсидку. Думай.
— Что надо? — сказал губастый.
— Откуда порошок? — Ружин надорвал один пакетик, попробовал на язык, сплюнул.
Губастый почесал щеку, розовую, нежную, волосы не растут, наконец сказал тихо, покосившись на кавказца, тот сидел далеко, повизгивал, отнекивался, занят собой был:
— Улица Юбилейная, пятый дом, квартиру не помню, могу показать. Зовут Лёша, молодой такой, красивый, высокий…
Ружин повернулся к Рудакову, тот безразлично ковырял в зубах спичкой.
— А? Что? — сказал, сделав вид, что в глубоких раздумьях обретался и вот только сейчас с трудом вернулся к реальности.
— Порошок-то фирменный, — сказал Ружин и протянул Рудакову пакетик.
— Ну, хорошо, разбирайтесь, разбирайтесь, — протянутый пакетик Рудаков не взял, посмотрел на часы, добавил; — Я в управление. Доложишь.
Уже сумерки. Город в ожидании веселого вечера, а может быть, и ночи, курортникам на работу не вставать, можно ложиться под утро. Веселые пестрые блики бежали по капоту ружинской машины. Гирлянды разноцветных лампочек висели прямо на деревьях, тянулись меж фонарных столбов. Сюрприз этого сезона, знатоки рассказывают, что не хуже, чем в Ницце… Две пестрые симпатичные девчонки голосовали на самой середине шоссе, радостные, пьяноватые. Ружин не спеша объехал их, показал язык, девчонки захохотали, погрозили кулачками. Увидев указатель «Гостиница «Солнечная», свернул направо. Гостиница была видна еще с шоссе, огромный, светящийся изнутри корабль, носом упирается в море, еще немного — и покатится со стапелей Ружин подрулил к стоянке, махнул дежурному с повязкой, тот указал, где встать.
Швейцар улыбнулся добро, еще из-за стеклянных дверей, продолжая улыбаться, с почтением пожал протянутую руку, когда Ружин вошел.
В холле тонко пахнет духами, зарубежными сигаретами и кофе — дорогим пахнет. Много женщин и мужчин, снуют, сидят, что-то пьют, болтают, не различишь, где наши, где ихние…
Но вот несколько девиц как бы невзначай отвернулись, увидев Ружина, какой-то малый, весь «вареный», жеманный, оторвался от небольшой пестрой группки, спешно засеменил к лестнице. Ружин усмехнулся: не надо меня бояться, у меня сегодня своих забот хватает. На лифте доехал до третьего этажа, прошел в конец коридора, очутился в квадратной комнате с креслами, диванами, низким столиком. Навстречу поднялась женщина с ухоженным лицом, улыбнулась:
— Проходите, — открыла тяжелую дубовую дверь. И здесь диваны, кресла, ковер, ворсистый, мягкий, просторно, у огромного окна изящный тонконогий стол, не наш, не советский, чересчур игривый, не деловой. За столом мужчина лет сорока, лицо узкое, загорелое, короткая стрижка, с боков седина, светлый костюм, черный галстук — Кадаев, директор гостиницы. Он встал, застегнул пиджак, улыбнулся приветливо, протянул руку:
— Здравствуйте, Сережа, рад, что не отказали, пришли. Я соскучился. Суетишься, суетишься, а поболтать по душам и не с кем. Вы как спасение.
— Спасибо, — сказал Ружин.
— Садитесь. Кофе? Коньяк? Водка? Ружин покрутил головой.
— Вы чем-то расстроены?
Ружин пожал плечами, сказал неопределенно:
— Работа.
Кадаев подошел к стене, открыл бар, вынул початую бутылку чего-то дорогого, налил в крохотную рюмку и повернулся к Ружину:
— Я вот по утрам просыпаюсь, и страх охватывает, знаете, прямо пальцы стынут, умирать скоро, а собой и не жил, понимаете? Собой, нутром своим, душой своей, чтобы почувствовать, что живешь именно в данную минуту, в это мгновение и что жизнь — самое замечательное, что может быть. Понимаете меня?
Ружин усмехнулся, закурил, не спросясь, затянулся, продекламировал:
— Я хочу быть кумиром вселенной, я хочу ничего не хотеть… Подавите желания и ощутите жизнь. Способ один, других нет.
Кадаев сделал глоток:
— Чересчур за многое и за многих я в ответе — жена, дети, родственники, друзья, постояльцы в конце концов. Допустим, я начну жить по большому счету, а что будет с ними? Кстати, о друзьях…
Ружин опять усмехнулся:
— Легкая интеллектуальная разминка, а теперь о деле, верно? Так учил Дейл Карнеги. Я правильно произношу?
Кадаев засмеялся:
— Я вас люблю, Сережа. Вы все понимаете. — Он присел на краешек стола,
