– В феврале прошлого года генерал фон дер Гольц оккупировал всю Латвию, – тихо говорил очкарик. – И что, вы думаете, сделала латышская армия? Что сделали сорок тысяч обученных нами и вооруженных нами стрелков? Стали сражаться за свою родину? Черта лысого! Они ее бросили к свиньям и в полном составе переправились в красную Россию – сражаться за упрочение большевистской власти. Стали ее костяком, хребтом и клыками. Э, да что говорить. Они и сейчас для себя самую кровожадную работу нашли. В ВЧК. Трупы замученных людей оттуда телегами вывозят, я сам видел.
– Дело не в латышах, хоть они, конечно, скоты каких мало, – так же тихо возразил ему сосед. – Юденич готов был из Питера большевиков поганой метлой вымести. И вымел бы, если бы ему Маннергейм помог. Но Маннергейм требовал независимости для финнов, а Деникин ему отказал. Какой финский дурак после этого Белой армии помогать станет? А ведь был шанс, еще как был.
– Да, своих дураков в России тоже всегда хватало, – признал очкарик.
– А мне кажется, – неожиданно для себя встрял в их разговор Алеша, – что все беды в России оттого, что интеллигенты от религиозной веры отвернулись. Да не просто отвернулись, а на смех ее подымать стали.
Оба молодых человека удивленно на него уставились. Потом тот, что в очочках, скривил губы и поинтересовался:
– Вы что, блаженный? При чем тут вера? Верой мужика в деревне не накормишь. Да и нет ее вовсе, этой вашей веры. Не существует в природе. Все это выдумка слабых людей, не сумевших принять бессмысленности жизни.
– Один мой знакомый говорил, что веру можно обрести только сразу, всю, целиком, – задумчиво проговорил Алеша.
– Повторяю вам: веру получить нельзя по одной простой причине – ее не существует. Можно однажды почувствовать себя верующим, а затем всю жизнь поддерживать в себе эту иллюзию. Причины могут быть разными. Но главная – слабость, желание обрести опору. Так человек, оставшийся в открытом море, держится возле плавающей на воде спички, хотя знает, что спасти его она не может. Но она дает впечатление опоры и надежды.
– Но если это так, то человек неспособен и на полное неверие, – с улыбкою сказал второй молодой человек.
– Именно так, – кивнул очкарик.
– И что же ему остается – болтаться между верой и неверием?
– Такова человеческая участь.
Внезапно Алеше показалась ужасно противной самодовольная, лоснящаяся физиономия очкарика.
– Простите, господа, – сказал он, встал со стула и стал пробираться к выходу.
На улице стало совсем темно. На углу дома стоял невысокий человек в поношенном пальто и задумчиво глядел на то, как косые дождинки врываются в луч фонаря. Подойдя поближе, Алеша узнал его – это был тот самый поэт из кафе. Как же его?.. Есенин, так кажется.
Алеша прошел было мимо, но человек окликнул его и спросил:
– Вы, кажется, из «Кафе поэтов» идете?
Алеша остановился, удивленно посмотрел на поэта и ответил:
– Да.
– Я вас там видел. У вас единственного из всей публики был недовольный вид. Вам не понравились мои стихи?
– Нет, – честно ответил Алеша.
– Потрудитесь объяснить, что именно вам в них не понравилось?
– Они мне кажутся глупыми, – откровенно ответил Алеша. – Что умного в том, чтобы грозить Богу кулаком? Это даже дети несмышленые умеют.
– Гм… Но людям нравится. Вы и сами должны были видеть.
– Я и не возражаю. Вероятно, я просто плохо разбираюсь в поэзии.
– А кто вам нравится? Чьи стихи вы находите достойными?
– Пушкин, Лермонтов, Баратынский…
– Нет, из нынешних! – перебил поэт.
– Я нынешних плохо знаю, – ответил Алеша. – До революции читал книжку Осипа Мандельштама. «Камень», кажется. Я, впрочем, не большой любитель…
– Что же такое есть у Мандельштама, чего нет у меня?
– Даже не знаю. Он пишет как человек, имеющий понятие о чести и культуре… О жизни и смерти… О ценности человеческого опыта и человеческой жизни перед лицом истории… Впрочем, я не мастер говорить, простите.
Есенин пристально смотрел на Алешу. Лицо его было недовольным.
– Вы плохо одеты, хотя видно, что вы не нищий, – сказал Есенин. – Вы бродяга?
– Нет. Я… – Алеша замялся.
– Вам бы не мешало умыться и почистить одежду. Вам есть куда пойти?
– Честно говоря, нет.
– Где же вы собираетесь ночевать?
– Пока не знаю.
– Опасно разгуливать по городу ночью одному. Если хотите, я могу пустить вас к себе на ночлег.
Алеша изумленно посмотрел на поэта и пробормотал:
– Я был бы вам чрезвычайно благодарен.
– Но у меня есть одно условие, которое может вас насторожить, – сказал Есенин.
– Условие? – Алеша покраснел. – Простите… Я слышал, что в Москве есть такие люди, но сам бы ни за что… То есть я ни в коем случае не хочу вас обидеть, но я…
Поэт пребывал в замешательстве. Потом вдруг запрокинул светловолосую голову и засмеялся.
– Вот дает! Вы что, приняли меня за педераста?
Алеша совсем стушевался.
– Я не хотел вас обидеть… – промямлил он, но поэт хлопнул его по плечу и весело сказал:
– Не беспокойтесь, на вашу драгоценную честь я покушаться не стану. А условие мое таково: вы выслушаете стихи, которые я вам буду читать, и если ни одно из них вас не впечатлит, открыто мне об этом скажете. Но только искренне, без вранья. Идет?
– Идет, – ответил Алеша, отказываясь верить своему счастью.
– Ну тогда пошли. А то я совсем озяб, пока с вами говорил.
Есенин жил в маленькой, холодной комнате с кроватью, стулом и маленьким столом. На полу лежал свернутый в рулон матрас.
– Располагайтесь. Это, конечно, не царские хоромы, но жить можно.
Он усадил Алешу на кровать, прямо перед столом. Потом взял со стола перевернутую железную миску – под ней лежало большое яблоко. Есенин протянул яблоко гостю.
– Вот, держите яблоко. Сейчас еще что-нибудь поищу.
– Пожалуйста, не трудитесь. Я не голоден.
– Чепуха! – Поэт прошел к полке, поискал что-то в картонном ящичке, вернулся к столу и бросил на столешницу белый сухарь: – Угощайтесь! На меня не смотрите, я наелся в кафе эклеров с чаем.
Пока Алеша грыз сухарь, макая его в кружку с водой, Есенин читал ему стихи. Стихи были задушевные, с хорошей рифмовкой, богатыми и неожиданными метафорами.
– Ну? – спросил поэт, закончив чтение. – Каково?
Алеша подумал и сказал:
– Мне нравится то, что вы уважительно относитесь к деревне. Только мне кажется, что вы слегка преувеличиваете. Деревня еще сто лет не исчезнет. И никакие железные кони ее не вытопчут. Главное, чтобы голода не было, а с остальным народ сам разберется. Сейчас много других проблем – более важных.
– Это каких же, к примеру? – прищурился поэт.
– Что станет с человеческой душой, – смущенно ответил Алеша. – Посмотрите, что вокруг творится. Люди убивают друг друга за просто так, по привычке. Это уже не Россия, а какой-то хаотично кружащийся адский мрак, засасывающий в себя людей.
– Но из этого мрака может родиться новое будущее – светлое, человечное, когда люди будут жить в братстве и любви!
– Из адского мрака не может выйти ничего светлого, – возразил Алеша.
– А вы слыхали когда-нибудь об очистительном огне?
– Слыхал. Но этот огонь не очищает, а выжигает людские души дотла. Как можно построить светлое будущее на крови и страданиях людей? Это все равно что построить кабак на кладбище, где лежат замученные дети.
Алеша передернул плечами, его снова начало знобить.
– Вы говорите спорные вещи, но как-то очень убедительно, – сказал, подумав секунду, Есенин. – Как вас зовут? Алеша? Давайте-ка выпьем, Алеша. – Есенин наполнил стаканы вином и поставил бутылку на пол. Поднял стакан и сказал задумчивым голосом: – Давайте выпьем за деревню, за простых, добрых людей. За то, чтобы все это когда-нибудь кончилось и жизнь вошла в нормальное русло.
Алеша взял стакан. Они чокнулись и выпили. Есенин взял со стола яблоко и насильно вложил его Алеше в ладонь.
– Закусите, а то опьянеете.
Алеша поблагодарил и надкусил яблоко за зеленый бок. Оно было кислым, и у Алеши сразу свело скулы. Внезапно он почувствовал, как в голову ему мягко ударил хмель. Мир вокруг подернулся легкой пеленой. Под волосами выступил жаркий пот, а по спине пробежал озноб.
Есенин закурил папиросу, швырнул спичку в горшок с каким-то желтым цветком и спросил:
– Вам совсем негде жить?
– Я в Москве ненадолго, – ответил Алеша, чувствуя, как по телу пробежала волна тепла. – Мне нужно кое-что сделать.
– Что сделать?
– Я не могу вам сказать. Это приватное дело.
– Понимаю, – кивнул Есенин. Глаза у поэта были прищурены, папироса дымила в углу рта. – Налить вам еще?
– Нет. Не стоит.
– Бросьте, это же не самогонка! Ну давайте, подставляйте стакан, не ломайтесь. Я люблю поговорить с незнакомыми людьми, а мы ведь с вами толком не знакомы. Вы, видимо, религиозный человек? Вот, послушайте-ка.
