— Нет, все не так, — покачала головой Антуанетта. — То есть, может быть, отец думал и обо мне тоже. Но я уверена, он отговорил меня идти к Верховским, потому что не хотел, чтобы я оказалась там, когда его убьют.
— То есть маэстро все-таки знал и, тем не менее, пошел туда? — настаивала Амалия. — Не могу понять, простите. Ради чего же тогда знать будущее?
— Обстоятельства, — устало промолвила Антуанетта. — Есть обстоятельства, на которые мы можем повлиять.
— А разве ваш отец не мог? Достаточно было лишь прислать письмо с отказом!
Антуанетта откинулась на спинку стула. Закрыла глаза.
— Таков был его выбор, — наконец сказала она. Так тихо, что Амалия едва различала слова. — Потому что на самом деле мой отец не должен был умереть.
— Вот как?
— Да. Он должен был скончаться через восемнадцать месяцев в клинике Ротена.
— Но ведь Ротен… — медленно начала Амалия.
— Вы угадали. Тот доктор из Ментоны, который лечит, вернее, пытается лечить душевнобольных. Но болезнь моего отца не поддавалась излечению, о чем он знал. — Антуанетта открыла глаза. — Летом мы поехали к Ротену под предлогом того, что мне нужна консультация медиков. На самом деле врач требовался моему отцу, но он не хотел ненужной огласки, и поэтому я говорила всем, что хочу показаться известному доктору.
И тут Амалия вспомнила слова Венедикта Людовиковича. Что он говорил? Кажется, мать Беренделли страдала душевным расстройством. А ведь болезни подобного рода нередко передаются по наследству.
— Отец давно знал свою судьбу, — негромко продолжала Антуанетта, глядя мимо своей собеседницы. — И предупредил меня, чтобы я была готова. Конечно, мне не хотелось ему верить, но точно в срок, как он и предсказал, начались первые симптомы — бессонница, небольшие провалы в памяти… Он все знал, поймите! Знал, что будет умирать в смирительной рубашке, выкрикивая бредовые слова. Что забудет мое лицо, мое имя, превратится в животное, и только смерть положит конец его мучениям. Я колебалась, сомневалась, но мы поговорили с Ротеном… Было нелегко убедить доктора сказать правду, но он все же признался, что не советует рассчитывать на чудо. И тогда отец решил, что избавит себя от ужасной участи, избавит меня. Он знал, что я буду страдать не меньше, чем он, и не хотел, чтобы я страдала, не хотел превращаться в безумца.
Амалия застыла на стуле, смотря на Антуанетту во все глаза. Голос мадемуазель Беренделли звучал глухо.
— Отец прочитал свою судьбу, и как раз на эти дни у него приходился темный период… когда все могло случиться… все, вплоть до смерти. Мало кто знал, но он занимался и астрологией тоже, и составленный им гороскоп подтвердил его подозрения. Тогда отец принял решение умереть сейчас, чтобы не мучиться потом.
— Вы хотите сказать… — медленно начала Амалия.
— Да. Обычно он, когда гадал по руке, остерегался говорить посторонним такие вещи, которые они не желали бы услышать. Но в тот вечер бросил всем в лицо их низость, обнажил тайны, долго и тщательно скрываемые… И под конец во всеуслышание объявил, что в доме находится убийца. Там было несколько убийц, но он хотел, чтобы каждый из них принял его слова на себя, только на себя…
— Маэстро Беренделли сделал так нарочно, чтобы спровоцировать их? Вы это хотите сказать? — не веря собственным ушам, воскликнула баронесса.
По щеке Антуанетты покатилась слеза.
— Да, — выдохнула девушка. — Вы же сами были там… Разве вы не заметили, до чего театрально все получилось? Конечно же, отец сделал так нарочно… Сделал буквально все, чтобы они убили его. Он не хотел умирать в клинике, потеряв рассудок… И поэтому выбрал смерть от чужой руки.
Но Амалия уже не слышала ее. Она словно перенеслась в ту странную комнату дома Верховских — с оружием на стенах и вычурной мебелью, которые так плохо сочетались друг с другом. Доктор де Молине спросил у Беренделли, как он себя чувствует, но тот попросил покинуть его. Он не желал, чтобы кто-то мешал убийце. Времени оставалось так мало…
Доктор ушел, и человек с черной бородой остался лежать на диване, прикрыв глаза… Его немного мутило от яда, который начал действовать, но, несмотря на металлический привкус во рту, он был уверен, что все идет так, как надо… Издали до него доносилась музыка, чудесная музыка Верди. Варенька пела… И волшебные звуки были последним, что он слышал в своей жизни, — странный человек, сильный и слабый, героический и обреченный. Он знал, что обречен, и просто ждал…
А потом пришел он.
Баронесса вышла из комнаты, затворила за собой дверь. Марсильяк в слабом свете утра сразу же увидел, какое у нее уставшее, осунувшееся лицо.
— Мадемуазель Беренделли сказала вам что-нибудь, Амалия Константиновна?
Ей не хотелось отвечать на этот вопрос, и поэтому она кивнула, задав свой:
— Как я понимаю, ее будут судить во Франции, потому что она иностранка?
— Да. Но, между нами, я сомневаюсь, что приговор будет суровым. Все-таки адвокат был, как выяснилось, опасный аферист, да и графиня Толстая… тот образ жизни, который она вела. — Марсильяк поморщился. — Защита мадемуазель Беренделли наверняка легко добьется минимального наказания.
— Значит, вряд ли она окажется в тюрьме, — пробормотала как бы про себя Амалия. — А что с остальными?
Марсильяк пожал плечами.
— Полагаю, Владимир Сергеевич не сумеет избежать каторги — слишком уж серьезно обвинение. Да и страховые компании, которые он обирал, наверняка захотят свести с ним счеты. Что же до Анны Владимировны, то она уличена в покушении на убийство, и тут ее адвокат ничего поделать не сможет. А вот с убийствами, которые мадам Верховская совершила в прошлом, наверняка возникнут сложности. Ведь обвинению придется предпринять серьезные шаги для того, чтобы доказать ее вину. Хотя сейчас наука так быстро развивается, что скоро для нее не останется ничего невозможного, — добавил следователь.
Он оглянулся на Билли, который стоял у двери, недовольно морщась. Бывший бандит не любил полицию и все, что с ней связано. И хотя он знал, что Марсильяк друг Амалии, сам предпочитал бы как можно скорее уйти отсюда.
— Хорошо, — сказала Амалия. — Полагаю, мне придется давать официальные показания… Вы знаете, где меня найти?
— Да, конечно, Амалия Константиновна.
— Я хотела еще попросить: по поводу того пожарного, Никофора… — Амалия вздохнула. — Пусть его наградят, если возможно. В конце концов, он ведь и нам помог.
— Я обязательно распоряжусь, можете не беспокоиться, госпожа баронесса, — промолвил Марсильяк с поклоном.
— Значит, я рассчитываю на вас… До свидания, Аполлинарий Евграфович.
— До свидания, госпожа баронесса.
На улице было почти светло. Амалия взяла Билли под руку и увлекла за собой.
— Удалось выяснить что-нибудь новое? — спросил американец.
Баронесса рассеянно кивнула, обронив:
— Странную мне довелось услышать историю. Конечно, можно в нее верить, а можно и не верить…
— Вы мне объясните, в чем дело? — жалобно попросил Билли. — А то я даже не знаю, о чем идет речь.
Амалия хотела рассказать ему, что фактически хиромант покончил жизнь самоубийством, спровоцировав преступников, но тут взгляд ее упал на худого человека в николаевской шинели с капюшоном, который стоял на тротуаре, словно ожидая кого-то. Она прекрасно помнила, что видела его прежде у особняка Верховских, где он курил папиросу. Глаза баронессы сузились.
— Билли, подожди меня здесь!
Она отпустила его руку и подошла к незнакомцу.
— Доброе утро, Амалия Константиновна, — почтительно промолвил тот. — Поздравляю вас с блестящим завершением очередного дела. Хотя, наверное, следует назвать его внеочередным, потому что оно вовсе не входило в ваши планы.
— Это становится утомительным, Мельников, — холодно произнесла Амалия, не обращая внимания на довольно неуклюжую попытку собеседника польстить ей. — Вы так и будете всюду ходить за мной? Я уже в гостинице, когда вы пришли ко мне, сказала, что ваши усилия совершенно бесполезны.
— Я лишь подчиняюсь приказу генерала Багратионова, — возразил незнакомец. — А генерал, как вам прекрасно известно, не любит, когда его приказы не выполняются.
— Мне нет дела до любовей и нелюбовей генерала, — ответила Амалия, начиная сердиться. — Помнится, я уже дала вам ответ, и ответ был отрицательный. Я не хочу возвращаться в службу. Ваше начальство дурно со мной обошлось, но генерал, кажется, забыл, что со мной можно так поступить лишь один раз. Второго раза не будет![38]
Мельников вздохнул и свесил голову. Вновь начал падать снег.
— Генерал искренне раскаивается в происшедшем, — сказал он наконец. — И он готов принести вам извинения в любой форме, которую вам будет угодно счесть приемлемой.
