– Жалко, что бабушка с нами не пошла, правда? – спросила сына Светлана. – Мне тоже жалко. Она говорила, идти тяжело по жаре будет. Но мы же с тобой пришли, правда?
Она посмотрела на мальчика и улыбнулась. Тот, наклонив голову набок, перевел взгляд на мать.
– Ах ты мой хороший! – обрадовалась Светлана. – Давай я тебе сначала ножки помассирую, а потом и спинку, как нас бабушка учила. Смотри, какую я простынку с собой взяла.
Она разложила под липой небольшой коврик. Все-таки замечательно, что сегодня она решила наконец уйти с надоевшего участка – первый раз за весь месяц! Коляску с сидевшим в ней Егором было тяжело толкать по песку, но зато потом, на тропинке, она легко ехала сама. «А в другой раз мы и до озера дойдем, – подумала Светлана, гордясь собой и тем, что она упросила мать отпустить их, и тем, что сыну и в самом деле нравилось сидеть в тени липы и смотреть на живые качающиеся цветы, а не на срезанные, в букете. – Только обязательно возьмем с собой бабушку. Нужно и ей выходить, хотя бы иногда».
* * *
Она понимала, что рано или поздно кто-то докопается до правды. Ибо сказано: тайное всегда становится явным. И она верила в это, старалась, чтобы в ее жизни было как можно меньше таких тайн, которые нужно хранить крепко-крепко, опасаясь, как бы они не вылезли наружу неприглядной черной изнанкой жизни. Но почему-то ей казалось, что до тайны доберется женщина – может быть, дочь убитой, а может, ее рыжая подруга. Или разговорчивая бойкая старушка, живущая неподалеку. И странно было видеть напротив себя спокойное молодое лицо, с интересом устремленное к ней, – лицо человека, который только что спросил, зачем она убила ту страшную женщину. «А ведь ему больше, чем я думала, – не к месту сообразила Царева. – Никакой он не студент».
– Сколько вам лет? – спросила она, вглядываясь в Макара. – Можете не отвечать. Больше тридцати. Если бы я сообразила раньше…
Елена Игоревна замолчала, потому что поняла: оттого, что она неправильно оценила возраст какого-то парнишки, ничего бы не изменилось. Совершенно ничего.
– Я всегда знала, что правда выплывет наружу. – Она закрыла глаза рукой, но тут же убрала руку, будто устыдившись секундной слабости. – Вопрос был только во времени. Тайное всегда становится явным.
Макар хотел сказать, что не всегда, но сдержался. Он посмотрел на Веронику и увидел, что та замерла, вцепившись взглядом в Цареву, как будто стоило ей отвести глаза – и все исчезнет.
– Вы… – проговорила Вероника шепотом, – вы убили мою мать!
Илюшину показалось, что она пытается вдохнуть – и не может, словно что-то встало в горле и мешает. Но в следующую секунду она и в самом деле глубоко вздохнула, как пловец, выныривающий из глубины, лицо ее исказилось, и вдруг… вдруг Вероника засмеялась. Тоненьким, жалобным смехом засмеялась, не похожим ни на смех, ни на плач. Царева не смотрела на нее, она по-прежнему не отрывала взгляд от Макара.
– Вы… – тихонько смеясь, повторила Вероника. – Господи, какое счастье!
Смех оборвался, и Маша, которая уже хотела броситься к подруге, замерла.
– Какое счастье, – повторила Вероника. И откинулась на стуле, расслабилась, как будто кто-то вытащил иглу из больного органа, и боль тут же прошла, словно ее и не было.
– Нехорошая твоя радость, – хрипло произнесла Царева, но Веронике было все равно, что она скажет.
– Нехорошо людей убивать, – быстро возразил Макар. – Это грех.
– Ты сам не знаешь, что говоришь! – Елена Игоревна не шевельнулась на стуле, но всем показалось, будто она резко наклонилась к Макару. – Грех соблазнять малых сих! А она соблазняла! В ней сам дьявол сидел, языком ее разговаривал, руки ее к моему внуку протягивал, душу дочери хотел забрать!
– Вы о чем?! – не выдержал Бабкин. – С ума сошли на почве религии?
Елена Игоревна глянула на него с таким презрением, что он замолчал.
– С ума сошла? – женщина усмехнулась. – Я внука своего четыре года выхаживаю. Видел ты моего мальчика? Отвечай!
– Видел, – нехотя сказал Сергей. – При чем здесь он?
– Четыре года, – повторила Царева, словно не слыша. – Четыре года… Два раза Егорушка чуть не умер, два раза Господь сохранял его. Дочь моя другим человеком стала, через муки прошла из-за сына, и до сих пор в муках душа ее живет. Только я-то знаю, что вылечим мы его, что Господь нас не оставит. А она… – Голос Елены Игоревны понизился до шепота. – …Она заявила, что убить его нужно, Егора. Или в приют отдать, на смерть мучительную. Мол, так всем легче будет. А теперь скажи мне, кто же из нас с ума сошел: я или она?
Бабкин молчал.
– Так я тебе отвечу, – продолжала Царева тихим голосом, кроме которого ничего больше не было слышно на веранде егоровского дома. – Есть люди, которые и в самом деле с ума сходят. Другие, те, что в здравом уме, вроде тебя, их жалеют. Но они Господом нашим любимы и обласканы им будут после смерти. А есть такие – слышишь меня?! – такие, кто с души сошел. Не с ума, а с души. Потерял душу или продал ее… Вот такой она и была.
– Не судите и не судимы будете, – сказал Макар. – Я ничего не путаю?
– Не смей ерничать, – оборвала его Елена Игоревна. – Грешен человек, да. Но одно дело встретить человека без души и молить Господа за него, а другое – видеть, как он душу, близкую тебе, к страшному греху склоняет. К такому греху, после которого душа сама умирает! Такие люди большую власть над другими имеют, а над слабыми, неверующими – особенно. Слабые сами к ним летят, как мотыльки к огню. Раз – и нету божьей твари.
– Вы боялись, что ваша дочь откажется от Егора, – вдруг поняла Маша.
– Как сделала один раз, – добавил Сергей, тоже неожиданно прозревший. – Такое ведь уже было, правда? Светлана сдала сына в детский дом, но вы забрали его обратно. Точнее, уговорили ее забрать.
Царева помолчала, прикрыв глаза и застыв в полной неподвижности.
– Один раз я смогла Светлану переубедить, – проговорила она наконец, не открывая глаз. – Второй раз не смогла бы. Дьявол ее искушал, нашептывал, а она бы поддалась – потому что слабая, потому что от Бога отворачивается. Вот после второго раза ее уже ничто бы не спасло. Ни ее, ни меня, ни Егора. Отдала бы она мальчика, пожила в свое удовольствие – и убила бы себя. Или так и осталась с душою мертвой жить. Не могла я этого допустить, не могла, не могла…
От ее истового нашептывания Машу бросило в жар.
– Однако кардинальный способ вы выбрали, чтобы оградить дочь от дурного влияния, – не выдержала она. – Неужели нельзя было просто уехать из деревни, Елена Игоревна?
– Как же вы не понимаете? – покачала головой Царева. – Дочь моя должна была увидеть: было зло – и не стало его. Тогда задумалась бы о том, что нельзя безнаказанно грех творить, что наступит расплата, обязательно наступит! Она и задумалась…
– Как вы в дом вошли? – спросил Макар.
– Что в него входить, если все открыто, – усмехнулась Царева. – Калитку я и раньше отпирала, когда у Вероники кастрюли-сковородки брала. А дверей здесь отродясь не запирают. Если Господь захотел бы меня от такого греха отвратить, так и двери закрыты были бы, и калитка на запоре.
– Логика железная, – мрачно заметил Бабкин. – Главное – удобная.
Но Царева не слушала его. Она пристально смотрела на светловолосого парня, который задумчиво водил пальцем по столу. Тот называл свое имя, она точно помнила, но никак не могла его выудить из памяти. Какое-то редкое и немного смешное… Макар! Вот как его зовут – Макар!
– Послушайте, Макар, – проговорила Елена Игоревна и улыбнулась – улыбнулась тому, что смогла все же вспомнить его имя. – Вы отпустите меня?
Четыре пары глаз изумленно глянули на нее.
– Отпустить?! – хором изумились Маша и Вероника.
– Куда отпустить? – пробасил Бабкин.
Но она не вслушивалась в их голоса и не собиралась отвечать на глупые вопросы, потому что остальные люди не имели для нее значения. Они были неважны. Важен был только Макар, которого во что бы то ни стало нужно было убедить отпустить ее. Он принимал решение – Царева хорошо это чувствовала.
– Куда вы хотите идти? – удивленно спросил Макар, как будто то, что она спрашивала у него разрешения, было в порядке вещей.
– Я скажу вам, где наволочка, – торопливо пообещала Елена Игоревна. – Скажу. Вы только отпустите меня ненадолго, всего на… – она запнулась на секунду, что-то подсчитывая в уме, – …на полчаса. Вы ничего не потеряете.
Макар недоверчиво вглядывался в ее лицо, словно не понимая, о чем она его просит.
– Почему? – наконец сказал пораженно. – Вы не можете…
– Я не смогу в тюрьме, – прошептала Царева так тихо, что ее почти никто не расслышал, и тут же повторила чуть громче, умоляюще глядя на Илюшина: – Не смогу в тюрьме. Я уже старая, Макар. Очень старая. Прошу вас, пожалейте меня, не обрекайте на то, что мне не по силам выдержать.
Маша с Бабкиным переглянулись, не понимая, что происходит.
