Милана поджала губы, оторвалась от меня, и взяла очередную сигарету.
– Я не придавала этому значения. Гриша говорил, что Мельгунов предлагал ему какое-то гнусное дело. Но ничего особенного не рассказал, только предостерегал, чтобы я держалась подальше от Мельгунова. Олег, прошу тебя – не ходи к нему. Это бесполезно! И опасно.
– Так почему именно опасно? Расскажи… – настаивал я, как вдруг услышал требовательный стук в дверь, за которым последовал голос Верхоланцева:
– Милана, ты не спишь? Нам надо поговорить…
И что ему понадобилось в три часа ночи?
Я быстро натянул брюки и, схватив рубашку, кинулся к балкону. Милана остановила меня, судорожно прильнула, впилась в губы, будто страшась отпустить меня, но через миг уже довольно ощутимо подталкивала к «запасному» выходу. Я перелез через увитые цветущим плющом шпалеры на балкон рядом. Прыгать со второго этажа мне показалось не серьёзным. Потолки в номерах были метра четыре, я мог что-нибудь себе сломать, и представлял бы жалкое зрелище. Я подёргал ручку балконной двери – заперто, как назло. Но зато здесь оказалась пожарная лестница, по которой я быстро спустился вниз до первого этажа и бросил взгляд вниз – до земли оставалось метров десять. Я быстро забрался наверх, и замер, услышав знакомые голоса. Любопытство репортёра заставило решиться на отчаянный поступок.
Я перебрался на балкон, проскользнул в полуоткрытую дверь и выглянул в щёлку между плотных штор. Довольно скромный номер, где был только низкий диванчик, обитый бежевым полотном и пара кресел. Под потолком медленно вращался большой вентилятор. На диване восседал Розенштейн и широкоплечий брюнет с недельной щетиной, в котором я узнал одного из администраторов реалити-шоу. Продюсер с хмурым видом листал какие-то бумаги, ворчал себе под нос матерные ругательства. Они долго обсуждали непонятные для меня вещи, сверяли цифры. Брюнет несколько раз угодливо подливал в бокал Розенштейну из бутылки с янтарно-коричневым напитком. Продюсер выпивал залпом, словно яблочный сок и вновь углублялся в бумаги.
Прохладный бриз, вначале приятно обдувающий моё разгорячённое после свидания с Миланой тело, превратился в пронзительный ветер. Я начал ощутимо мёрзнуть. Над горизонтом посветлело, звезды гасли одна за другой, будто кто-то невидимый выключал крошечные фонарики, перистые облака снизу уже подсветило розовым. Время тянулось утомительно долго, я начал ругать себя, что решил подслушать ничего не значащий разговор. Наконец, Розенштейн бросил папку на стол, тяжело вздохнул, и прошёл к балкону. Я молниеносно оказался на лестнице и спустился чуть ниже.
– Что там с этим мудаком? Нашли его? – услышал я над собой недовольный голос продюсера.
– Нет, не нашли пока. Но что ты волнуешься, дорогой, – с сильным кавказским акцентом, ответил собеседник. – Прячется где-то в городе, или сдох уже. Из города он точно не уезжал, мы проверяли.
– Чует моё сердце, ублюдок этот знает, где он, – добавил задумчиво Розенштейн, и я превратился в слух. «Ублюдком» явно был я. – Что вы про него узнали?
– Да ничего особенного. Ну да, журналист. Но совершенно неизвестный. Работает в каком-то говённом журнальчике, нищеброд, живёт в Красногорске, хибара от бабки досталась. Давид, скажи только слово, и мы этот вопрос решим мгновенно.
– Нельзя, Хозяин против, – зло проскрипел Розенштейн. – Какой-никакой, а журналист. Если что – вся эта шатия-братия набежит сюда со всех сторон. Нам лишнее внимание совсем ни к чему. Но как он пронюхал про Северцева? Ну как, Рахмет? Ведь явился прямо в то самое место!
– Извини, пропустили.
– Извини, пропустили, – передразнивая собеседника, пробурчал Розенштейн. – Хорошо хоть удалось замять это дело с ментами, черт бы их побрал. И Вершка приручить, сдал он все-таки Лифшица. Как не упирался, старый козел, а сдал. В следующий раз вторым будет мой человек, и всё будет так, как я хочу! – он с силой ударив ладонью по ограждению. – Глаз с репортёра не спускайте.
– Это само собой, – быстро ответил Рахмет. – Пока ничего особенного не делает. Никуда не лезет. Живёт у Колесниковых.
– Кстати, кто они ему?
– Да никто. Похоже, приехал отдохнуть просто.
– Ну, а Самарина не может он прятать у Колесниковых? – предположил Розенштейн.
– Мы весь дом вверх дном перевернули – ничего.
Я вздохнул с облегчением, «охрана» сработала железно, а лже-менты побоялись признаться начальству, что испугались призраков в подвале.
– Что ещё делает? – громко зевнув, поинтересовался Розенштейн.
– Ну, шлюху эту трахает. Иногда на катере катает, иногда в кафе водит. Быдло.
Меня передёрнуло от отвращения, безумно захотелось влезть наверх и дать в морду Рахмету. Розенштейн захихикал:
– Давно надо было Вершку рога наставить. Слишком он зазнался. Да я такой гений, такой великий режиссёр, а за собственной бабой уследить не может.
– Странно, что он до сих пор его не пришил, – задумчиво проговорил Рахмет. – Я бы давно ему яйца оторвал, а этот старый пердун слепой что ли? Или виды имеет на этого смазливого репортёришку?
– Да не слепой, выгодно ему так…
Я затаил дыхание, наконец, узнаю, почему Верхоланцев так расположен ко мне.
– Ах ты, зараза! Шпионишь за мной! – услышал я чей-то вопль совсем рядом, и тут же кто-то схватил в железные тиски мои ноги.
Я стал извиваться, пытаясь вырваться. Но не вовремя вернувшийся хозяин номера с силой потянул меня к себе, размахнулся кулаком. Я увернулся, успев перехватить его руку. Он яростно набросился на меня, как дикий зверь. Мы сцепились, упали на пол, перекатываясь по узкому балкону, колошматя друг друга. Я отчётливо представил картину маслом – вся гостиница сбежится на шум драки, в том числе Милана, Верхоланцев, заявятся Розенштейн с Рахметом. Я буду долго объяснять, зачем я оказался в гостинице, что я тут делал. А «тётя Роза», наверняка, поймёт, что я подслушал их разговор с Рахметом.
С удвоенной силой я начал выворачиваться из тесных объятий противника. Схватив за волосы, долбанул пару раз башкой о бетонный пол, и когда нападавший обмяк, вскочил на ноги и бросился стрелой к выходу. Вылетев в коридор, я огляделся – пусто! Быстрым шагом направился к лестнице. За спиной послышался шум распахнувшейся лестницы и топот ног. Не оборачиваясь, я ринулся вниз, перескакивая через три ступеньки, оказавшись в фойе, молниеносно вырвался наружу и ринулся вниз по улице. Я бежал так, что дал бы фору любому олимпийскому чемпиону по бегу. Перехватило дыхание, я на секунду остановился, оглянулся – улица была совершенно пустынна. С трудом отдышавшись, и не спеша направился вниз – туда, где виднелось зеркальная поверхность моря.
Я вышел к набережной, и остановился заворожённый. Рассветало, словно театральный занавес, приподняв край иссиня-чёрных облаков, первые лучи солнца пролились жидким золотом на вспененную лёгким ветерком морскую гладь. Словно космический корабль, готовый взвиться ввысь, на фоне бархатного, подсвеченного изнутри неба, прорисовался гордый силуэт маяка. Мне почему-то на ум пришли слова из старого детского мультика «Паровозик из Ромашкова», сказанные персонажем, который озвучивал великий Георгий Вицин: «Да, но если мы не увидим рассвет, мы опоздаем на всю жизнь». Меня с детства мучили эти слова, что за рассвет имелся в виду? Когда нужно встретить его, чтобы не опоздать?
Большинство людей не замечают ни рассветов, ни закатов, их жизнь представляет собой мгновенный прыжок из материнской утробы в могилу. Подходя к концу, они понимают, что опоздали на целую жизнь, свою жизнь. Какой рассвет надо увидеть, чтобы не опоздать? Встретить его, мучаясь мыслью о том, как создать нечто гениальное – живописный шедевр, гениальные стихи, изобретение, которое даст человечеству нечто принципиально новое. Или строя планы о встрече с неземной цивилизацией? В детстве я увлекался фантастикой о полётах в космос. Это казалось таким близким, таким реальным. Но человечество так углубилось в земные, низменные проблемы, что перестало мечтать о полётах. Мы не смогли выйти даже за пределы солнечной системы.
Я вспомнил о людях, которые проводят жизнь в странном городе. Отвыкшие от солнечного света, они не знают ни рассветов, ни закатов, ни звёзд, дышат затхлым воздухом, пропитанным гниением. Но им нравится так жить. Зачем же рисковать жизнью ради этих людей, почитающих за счастье жалкое, но предсказуемое существование в концлагере. Для которых важнее всего «уверенность в завтрашнем дне»?
Солнце поднялось выше, раскрасив облака крупными, алыми мазками, мне почему-то напомнило платье Миланы. В голове зазвучали строчки стихов Евтушенко:
Любимая, спи… Мы – на шаре земном,
свирепо летящем, грозящем взорваться, —
и надо обняться, чтоб вниз не сорваться,
а если сорваться – сорваться вдвоём.
И тут вспомнил, что собирался встретиться с Мельгуновым. Ба, да я совсем рядом с его обиталищем. В метрах ста отсюда начиналась высокая чугунная ограда, за которой высился каменный особняк, конечно, поменьше размером, чем дворец Фонтенбло, но своей помпезностью явно напоминающий. Глубоко вдохнув свежего морского воздуха, я направился к воротам. Но на часах – шесть утра. Шансов, что мегазвезда не спит, очень мало. Но заглянув за ограду, с радостью обнаружил ярко освещённые окна. Нажал на кнопку видеофона, там что-то пробулькало, и хриплый мужской голос грубо спросил:
