В местах отправления естественных надобностей человека охватывает, как правило, философский стих: как-то сразу тянет поразмышлять о судьбах вселенной и собственной судьбе. Савва Сретенский не был исключением.
«У меня паспорт на чужое имя, — примерно так начинался его внутренний монолог, — однако с моей фотографией. Пока еще с моей. Очень скоро, за границей, пластические хирурги слепят мне новую морду лица, а это повлечет смену фотографий. Сверхтяжелые шарики сработают, благодаря синьору Мадзони, а значит, денег хватит, но я не о том… Если дела склеятся так, что возвращение в Россию станет невозможно, мое место в отечественной пирамиде займут другие. А я буду не в России, с новой мордой и с новым именем. Получается, я сменю себя самого на нового себя. Так что же останется от прежнего Саввы Максимыча? Воспоминания? Ну их в жопу! Умение обделывать неприятные кровавые делишки? Таким умением не один я обладаю… Это что же, граждане дорогие, получается: на самоубийство я иду, что ли?»
Перед Саввой разверзлась голубая звенящая бездна, в которой не отмечались даже облака, и шагнуть в нее было страшно до отчаяния, как прыгнуть из самолета без парашюта.
«Парашют-то у меня как раз есть, — обнадежил себя Савва. — Зелененькие — они во всех рейсах самый надежный парашют».
Прыгать с самолета компании «Алиталия» Савву никто не просил. А вот на посадку настойчиво приглашали: его, как и других пассажиров, которые по тем или иным причинам собрались из Москвы на Апеннинский полуостров. И Максимов не без вздоха покинул гостеприимное сиденье унитаза, не выпуская из рук маленький клетчатый чемодан. Сделать это пришлось не без усилия: Савва боялся. Страх не означал возможность провала, но испытывать страх было отвратительно. Савва ощущал это чувство, как истекающую от него материальную субстанцию: холодную, липкую и желтого цвета. Почему-то обязательно желтого.
Таможню удалось пройти легко: Савва не вез с собой ничего, входящего в общедоступный список запрещенных предметов. Правда, шарики из черного металла не могли не вызвать со стороны таможенников интереса по причине своей явной нелогичности, однако, чтобы определить, чем на самом деле являются эти маленькие, но необычно тяжелые предметы, у тружеников Шереметьева-2 недоставало оборудования. Удовлетворясь тем, что это не золото и не наркотики, багаж Саввы пропустили. Босс центральной московской группировки насилу сдержал вздох облегчения и удалился, сопровождаемый ненавидящим взглядом желто-коричневых глаз опытной служебной овчарки. Собака, съевшая клыки на таможенной службе, чувствовала исходящий от Саввы запах адреналина — запах волнения, запах человека, которому есть что скрывать.
Почти у цели. Шарики беспрепятственно пропущены. Один чемодан, клетчатый, в руке, другой, из плотной черной кожи, плывет по конвейеру, исчезая в разрезах резиновых лент. А там, вдали, уже разверзается небо. Бесконечно желанное небо, в котором длинноногие стюардессы разносят пассажирам миниатюрные чашки, полные коктейля из свободы и безопасности.
Плюгавенький тип с глазами обуреваемого мировой скорбью лемура снова возник перед Саввой. Коротенькие бесцветные волосенки бобриком, линялые джинсы, ботинки на толстой подошве, куртка «унисекс». Теперь в его бледных тоненьких пальчиках была затиснута бумажная многокрасочная упаковка со свернутым в фунтик тонким блином, из надкуса на котором лезло что-то липкое, желтое, отвратительное. Пищевая дрисня. Нечто цвета дрисни. «Он питается моим страхом», — возникла дурацкая мысль. Из головы смятенного Саввы улетучился всякий намек на логику, осталось одно желание: поскорей бы все это кончилось! Демонстративно отвернувшись от плюгавого Чебурашки стиля «унисекс», Савва пошел совсем в другую сторону, чем должен был идти… Но на этом пути его поджидало новое лицо. Чеканное, службистское. Носителя такого лица не обманешь и со следа не собьешь.
— Гражданин, стойте!
Надо ж было такому случиться, что, убегая от безобидного типа, вся вина которого состояла в слишком пристальном взгляде и в пристрастии к жеванию фастфудовской еды, Савва попал в руки человека, который во внезапном повороте из профиля в анфас распознал со всей несомненностью преступника, чей портрет держал в руках не далее чем час назад!
— Господин Максимов, — скорее заявил, чем спросил чеканный службист.
— Нет, вы обознались, — ответил Савва. Мысль осталась прежней, правда, обрела печальные интонации: «Поскорее бы все это кончилось…»
Чемодан отягощал руку. Незаметно выбросить его Савва уже не мог. Судьба тяжелых шариков оставалась проблематичной, но то, что синьор Мадзони под пальмой на своей вилле будет напрасно ждать их, можно было утверждать со всей несомненностью.
Человек с глазами печального Чебурашки, развернув многоцветный кулек, доедал заморское лакомство под названием «буррито», и липкая желтизна пачкала его круглую невеселую мордочку.
Одетая по-домашнему — бордовый халат, поверх него шаль, на ногах, наполняющихся к вечеру стеклянистым отеком, уютные махровые тапочки, — Татьяна стояла у окна. Из московской квартиры Плаховых открывался изумительный вид: круговая панорама, переплетение городских огней, выхватывающих из мрака то микроскопический лоскут двора с миниатюрной скамеечкой, то дерево не больше колпачка шариковой ручки, снопы подсветки, заставляющие радужно сиять башни сталинских замков… Все-таки правильно Лизка выбрала этот высокий этаж, когда элитный дом улучшенной планировки только еще строился. Они с Глебом предпочли бы что-нибудь пониже, не выше шестого этажа, а дочь, в те дни малолетняя писюха (много она, спрашивается, понимала?), едва вышла на балкон, ахнула: «Мама, папа, вы только посмотрите, красота какая!» Поддались, купили квартиру, которая так понравилась Лизе, понимающей толк в красоте. Татьяна всю жизнь знать не знала, что такое эта красота, о которой все твердят. «Прилично», «роскошно», «шикарно», «как у всех», «ни у кого такого нет» — это было ей доступно, а «красота» — слово не из ее словаря. А вот сейчас стоит у окна, смотрит на всю эту, Иначе не выразишься, красоту, и душа радуется. Права была Лиза! Ощущать себя выше всех — это по-нашему, это по-плаховски. И как бы ни копали под них завистники, Плаховы устоят — с гордо поднятой головой. Надо бы похвалить дочь за удачный выбор, поделиться своим счастьем…
Охранник Лизы уже пятнадцать минут стоял столбом за спиной у Татьяны Плаховой, не решаясь окликнуть ее, не решаясь признаться, что Плахова-младшая от него ускользнула: Получив приказание, оставить ее в покое, охранник — лицо подневольное — схватил машину (мало ли их в плаховском гараже?) и следовал за Лизиным красным спортивным автомобильчиком, пока тот непостижимым образом не оторвался от него, вопреки правилам дорожного движения свернув в переулок на Сретенке. Свернул бы и охранник, но маневр, который счастливо получился у Лизы, не удался ему: был остановлен ГАИ, последовали долгие объяснения и богатый штраф, за время выдачи которого Лиза скрылась. И где она сейчас, неизвестно… Возможно, теряет девственность с мальчишкой не плаховского круга. Возможно, ее похитили террористы. Охранник ожидал справедливой казни. В некотором смысле, он был уже казнен.
— Лизушенька! — не оборачиваясь, позвала Татьяна Плахова. Зычный голос ее — настоящий голос хозяйки, привыкшей к прислуге, — родил эхо в самых отдаленных закоулках многокомнатной квартиры.
— А Лизы нет, Татьяна Сергеевна. — Охранник твердо ступил под дула расстрельных орудий.
Жесткое, отчетливое слово «нет» перебила трель звонка.
— Что-что? — не расслышала, а может, не захотела расслышать Татьяна. — Валерий, так где Лиза?
Зазвонивший, торопясь, сам открыл дверь собственными ключами. Через холл и коридор прозвучали торопливые и решительные шаги — словно пронесли раненого, словно огромные капли крови или слез выбили дробь по ковролину.
— Лизы нет, — растерянно повторил охранник, в то время как сзади него раздалось отчетливое:
— Как же нет, Валера, когда вот она я! Мама, пусть Валера выйдет. Мне надо срочно с тобой поговорить.
— А я тоже хотела с тобой поговорить, Лизик, — благодушно и расслабленно запахиваясь в шаль, промолвила Татьяна. — Смотрю, представляешь, на этот роскошный вид и вспоминаю, как ты в шестом классе…
— Мама! — вскрикнула Лиза, точно ее ткнули ножом, но тотчас же овладела собой. — Мама, у нас будет серьезный разговор. Ты меня понимаешь? Серьезный.
По знаку полной руки Татьяны Валерий вышел, счастлив до небес, что на этом все кончилось, и пообещав себе никогда больше не выпускать из-под контроля ту, кого мысленно обругал взбалмошной девчонкой. Очевидно, такого же мнения о своей дочери придерживалась и Татьяна Плахова, потому что, не желая слушать, с каким разговором пришла к ней Лиза, продолжала удерживать инициативу:
