Но когда вы вопили, как оглашенные, барахтаясь в воде, Кристина пришла ко мне с широко открытыми прекрасными голубыми глазами и поклялась мне вечным спасением, что согласна стать моей живой женой! А до тех пор, дарога, я видел в ее глазах только смерть, видел в ней свою мертвую жену… И тут в первый раз я увидел мою живую жену. Она говорила искренне, она поклялась вечным спасением. Она решила не убивать себя — таков был наш уговор. Через полминуты вся вода вернулась в озеро. Ты зашевелился, и я услышал от тебя первые слова, а ведь я был уверен, что ты погиб… Потом мы договорились, что я выведу вас наверх. Когда вы избавили меня от своего присутствия, я вернулся к Кристине, один.
— Что ты сделал с виконтом де Шаньи? — прервал его Перс.
— Понимаешь, я не мог вот так, просто, вывести его наверх. Он был моим заложником. Но и в доме его нельзя было оставить из-за Кристины, тогда я запер его в неплохом месте: я его просто-напросто заковал в цепи, а эликсир Мазендарана сделал его податливым, как тряпка. Я заточил его в «погребе коммунаров», который находится в самой пустынной части самой дальней пещеры Оперы, ниже пятого подвального этажа, там, куда никто не сует носа и откуда ничего не слышно. Я был спокоен, когда вернулся к Кристине. Она ждала меня.
В этом месте своего рассказа призрак поднялся, да так торжественно, что Перс, сидевший в кресле, тоже невольно встал, повторяя движения гостя и чувствуя, что невозможно сидеть в столь торжественный момент, и даже — Перс сам сказал мне это — снял свою феску.
— Да, она ждала меня, — продолжал Эрик, который снова начал дрожать, как лист, но теперь уже от волнения. — Она ждала меня, ждала живая, как настоящая живая невеста, поклявшаяся вечным спасением. А когда я приблизился, робкий, как ребенок, она не отстранилась… Нет, нет, она осталась… она ждала меня. Мне даже показалось, дарога, что она немного — о, совсем немного! — как настоящая живая невеста, подставила мне свой лоб. Ах, как это замечательно, дарога, целовать кого-нибудь! Тебе этого не понять, а я это знаю. Моя мать, дарога, моя бедная несчастная мать не хотела, чтобы я целовал ее. Она сразу уходила и бросала мне мою маску. Ни одна женщина! Никогда! Никогда не целовала меня! Ха! Ха! Ха! И от такого счастья, от такого великого счастья я заплакал. Обливаясь слезами, я упал к ее ногам. Я целовал ее ноги, ее маленькие ноги, и плакал… Ты тоже плачешь, дарога? И она тоже плакала. Это плакал ангел.
Эрик рыдал, рассказывая об этом, и Перс действительно не мог сдержать слез перед этим человеком в маске, который, содрогаясь всем телом, прижимая руки к груди, выл от боли и нежности.
— Дарога, я чувствовал ее слезы на моем лбу. На моем! На моем лбу! Они были горячие… они были сладкие. Они лились за мою маску, ее слезы! Они смешивались с моими слезами, попадали в мои глаза… Они попадали мне в рот. Ах, эти слезы! Слушай, дарога, слушай, что я сделал… Я сорвал свою маску, чтобы выпить каждую ее слезинку. И она не убежала! И она не умерла! Она осталась жива и плакала надо мной… вместе со мной! Мы плакали вместе. О господи! Ты дал мне все счастье, какое только возможно в этом мире!
И Эрик с хриплым стоном упал в кресло.
— Я еще не хочу умирать… Не так сразу… Дай мне поплакать, — добавил он.
Спустя минуту человек в маске продолжил свой рассказ:
— Слушай, дарога, слушай внимательно. Когда я лежал у ее ног, она сказала: «Бедный, несчастный Эрик!» И взяла меня за руку! А я — ты понимаешь? — я был только жалким псом, готовым умереть ради нее… Вот как это было, дарога!
Представь себе, у меня в руке было кольцо, золотое кольцо, которое я ей когда-то подарил, которое она потом потеряла, а я нашел… обручальное кольцо! Я вложил его в ее маленькую руку и сказал: «Возьми его! Возьми ради меня… и ради него. Это мой свадебный подарок, подарок бедного, несчастного Эрика. Я знаю, что ты любишь этого юношу… перестань плакать». Она тихо спросила меня, что это значит. Тогда я сказал, и она сразу все поняла — она поняла, что я всего лишь жалкий пес, готовый умереть для нее, а она… она может выйти замуж за того юношу, когда захочет, только потому, что она плакала вместе со мной. Ах, дарога, ты ведь понимаешь, что, когда я говорил ей это, сердце мое разрывалось на куски, но она плакала вместе со мной, и она сказала: «Бедный, несчастный Эрик!»
Волнение Эрика достигло предела, и ему пришлось предупредить Перса, чтобы тот не смотрел на него, потому что он задыхается и должен снять маску. Перс подошел к окну, широко открыл его и, преисполненный жалости, старался смотреть на верхушки деревьев в саду Тюильри, чтобы не встречаться взглядом с Эриком.
— Я пошел за юношей, — продолжал Эрик, — и привел его к Кристине. Они поцеловались при мне в комнате Луи-Филиппа. На руке у Кристины было мое кольцо. Я заставил ее поклясться, что, когда я умру, она придет ночью в мой дом со стороны улицы Скриба и тайком похоронит меня, положив мне на грудь это золотое кольцо, которое будет носить до той минуты; я сказал, как найти мой труп и что надо сделать. Тогда Кристина поцеловала меня вот сюда, в лоб — не смотри на меня, дарога! — прямо в лоб, и они ушли вместе… Кристина больше не плакала, я плакал один. И если Кристина не забыла свою клятву, она скоро придет.
Эрик замолчал. Перс не задал ему больше ни одного вопроса. Теперь он был спокоен за судьбу Рауля де Шаньи и Кристины Даэ. И ни один представитель «рода человеческого» не должен был отныне бояться мести призрака, который только что плакал перед ним.
Потом Эрик надел маску и, собравшись с силами, поднялся. И еще добавил, что, как только почувствует приближение смерти, он пришлет Персу, чтобы отблагодарить его за все, что тот сделал для него когда-то, самое дорогое, что у него есть: все записки, которые Кристина написала для Рауля в те дни и оставила ему, а также некоторые принадлежавшие ей безделушки — два носовых платка, пару перчаток и пряжку от туфельки. На вопрос Перса Эрик ответил, что как только молодые люди обрели свободу, они решили найти священника где-нибудь далеко в глуши, где они могли бы укрыть свое счастье, и отправились на вокзал «Нор дю Монд». Наконец Эрик попросил Перса, когда тот получит обещанные реликвии и бумаги, сообщить о его смерти молодоженам. Для этого он должен будет оплатить одну строчку в рубрике некрологов в газете «Эпок».
На этом они распрощались.
Перс проводил Эрика до дверей своей квартиры, а Дариус помог ему сойти на тротуар, где ждал фиакр. Эрик сел в него, и подошедший к окну Перс услышал, как он сказал кучеру: «На площадь Оперы!»
И фиакр исчез в ночи. Так Перс в последний раз видел бедного, несчастного Эрика.
Три недели спустя в газете «Эпок» появилось следующее траурное объявление:
«Эрик скончался».
Такова невыдуманная история Призрака Оперы. Как я писал в самом начале, теперь уже нельзя сомневаться в том, что Эрик действительно существовал. Слишком много доказательств имеется в нашем распоряжении, чтобы не признать, что за драмой семейства де Шаньи стоит фигура Эрика.
Не стоит повторять, что дело это взволновало в свое время всю столицу. Похищение певицы, смерть графа де Шаньи при исключительно неясных обстоятельствах, исчезновение его брата и необычная служебная небрежность троих осветителей театра, заснувших странным загадочным сном! Какие драмы, какие страсти и преступления окружали идиллическую любовь благородного виконта де Шаньи и прелестной нежной Кристины Даэ! Что стало с прекрасной загадочной певицей, о которой с тех пор никто никогда больше не слышал? Ее представили, как жертву соперничества двух братьев, и никто так и не узнал, что же произошло на самом деле. Никому не пришло в голову, что, поскольку Рауль и Кристина исчезли одновременно, они могли просто-напросто уединиться от мира, чтобы наслаждаться своим счастьем, чтобы скрыть его от людей после необъяснимой смерти графа Филиппа… В один прекрасный день они сели в поезд на вокзале «Нор дю Монд». Когда-нибудь, может быть, и я сяду в поезд на том вокзале и отправлюсь к твоим берегам, Норвегия, в твои края, безмятежная Скандинавия, искать, если они еще сохранились, следы Рауля и Кристины, а также матушки Валериус, которая также исчезла примерно в то же время. Возможно, когда-нибудь я своими собственными ушами услышу одинокое эхо Севера Мира[31], повторяющее песню той, что знала ангела музыки.
Уже после того, как неуклюжими стараниями судебного следователя Фора дело было закончено, пресса время от времени пыталась проникнуть в тайну и продолжала задаваться вопросом, какая же жестокая рука подготовила и осуществила столько неслыханных злодейств.
Только одна бульварная газетка, бывшая в курсе всех закулисных интриг и сплетен, написала:
«Это рука Призрака Оперы».
Естественно, это было сказано в ироническом тоне.
