Мимо строившихся новых корпусов киностудии, мимо нелепого жилого дома киноработников ― к церкви и вниз, к селу Троицкому.
Вести Стручка было непросто: пустынно, открыто, безлюдно. И яркий день. Но довели вроде бы благополучно, последний раз проверившись в конце улицы, спускавшейся к Сетуни.
Стручок, не оглядываясь, направился к избушке, стоявшей на самом берегу. Избушка стояла на отшибе, за огородами, и была когда-то баней у воды, но сейчас имела вид вполне жилой. Стручок вошел в избушку.
― Что будем делать? ― спросил Гусляев у Казаряна. Казарян лежал на травке у загаженной церкви. Он покусал пресный листочек липы и сказал:
― Будем ждать темноты.
В сумерках приехал Смирнов. Увидев Казаряна, подошел, прилег рядом.
― Что будем делать? ― спросил у него Казарян.
― Подождем еще чуток. Из избы никто не выходил?
― Никто.
― Они что там, под себя ходят?
― Чего не знаю, того не знаю.
― Они вас не просекли?
― Был уверен, что нет. А теперь сомневаюсь.
― Могут уйти ночью?
― Больно открыто. Маловероятно.
― Но возможно. Будем брать через полчаса. ― Смирнов встал, одернул гимнастерку, подтянул ремень с кобурой, потом опять сел, снял сапоги, перемотал портянки и снова обулся. Был он в своем удобном для черной работы хабэ бэу.
Они шли к избушке, не скрываясь.
― Я первым пойду, ― сказал Казарян. Смирнов насмешливо на него посмотрел, ответил:
― Порядка не знаешь. Закупорили-то как следует?
― Не сомневайся.
Жестом остановив Казаряна, Смирнов, стараясь не наступать на грядки, двинулся к избушке. Метрах в тридцати остановился и прокричал:
― Вы окружены! Предлагаю немедленно сдаться!
Избушка молчала. И будто бы не было никого в ней. В наступающей темноте Смирнов разглядывал хлипкое крылечко, черные бревна сруба, два маленьких высоких оконца.
― Предлагаю в последний раз! Сдавайтесь! ― снова выкрикнул Смирнов.
Дверь избушки распахнулась, и на крылечко выскочил Стручок.
― Не стреляйте! Не стреляйте! ― моляще крикнул он. А они и не собирались стрелять.
Выстрелил сзади Куркуль. Он выстрелил через оконце, когда Стручок уже бежал к Смирнову. Стручок упал, Смирнов, не скрываясь, рванулся к крыльцу.
В дверях он кинул себя на пол и произвел вверх два выстрела из своего громкого парабеллума. В ответ раздался один, потише. Смирнов сделал себя идиотской мишенью, но была тишина, и была тьма, и не было выстрела Куркуля. Смирнов лежал на полу и ждал неизвестно чего. Прибежал Казарян, крикнул с крыльца:
― Саня, ты живой?
Смирновские глаза наконец привыкли к полумраку, и он смутно увидел контур человеческого тела, лежащего на полу.
― Фонарь! ― попросил Смирнов, не опуская парабеллума. Гусляев из-за спины Казаряна посветил сильным электрическим фонарем. В его луч попала распахнутая ладонь с лежащей на ней рукояткой "виблея". Смирнов встал, нашарил у двери выключатель и врубил свет.
Куркуль распластался на чернобурках, из которых он сделал себе ложе. Разбросанная выстрелом в рот кровь из затылка темно-красными пятнами украшала серебристый мех. На полу стояли две бутылки водки ― одна пустая, другая ополовиненная, и стакан.
― Черт-те что, прямо какой-то Сальвадор Дали, ― сказал Казарян и вдруг вспомнил: ― Как там Стручок?
― Наповал. Прямо в сердце, ― тихо сообщил Гусляев.
― Скот! Скот! ― завопил Казарян и ударил труп ногой. Труп безжизненно содрогнулся.
Сидевший под новеньким портретом Феликса Эдмундовича Дзержинского Сам удовлетворенно откинулся в кресле и веселым глазом посмотрел на Смирнова.
― Что же не весел?
― А собственно, чему радоваться?
― Но и горевать нет причины.
― Народу больно много постреляли, Иван Васильевич.
― Так то уголовники, Саша.
― А Стручок? Не надо было его до Куркуля доводить.
― Надо, не надо! У тебя другого выхода не было. Не бери в голову и успокойся.
― Я спокоен. Разрешите идти, товарищ комиссар?
― Иди.
Смирнов встал и направился к дверям. Он уже шагнул в предбанник, когда услышал за спиной:
― Так и не узнал, кто труп Жбана перевернул?
Смирнов сделал поворот кругом и, глядя в глаза начальству, спросил:
― А вы хотите, чтобы я узнал?
― Нет, ― сказал Сам. ― Нет.
Смирнов вернулся в свой кабинет, где его ждали Ларионов и Казарян, устроился за столом и повторил слова Самого:
― Вот и все.
Ребята молча и сочувственно покивали. Потом Казарян спросил:
― А ты знаешь, что мне Гена Иванюк звонил?
― Зачем? ― удивился Смирнов.
― Сказать, что он на меня надеялся.
Нежданно-негаданно их "Спартак" второй год подряд выходил в чемпионы. Сегодня элегантные и хитроумные Игорь Нетто и Николай Дементьев, Никита Симонян и Анатолий Ильин легко и непринужденно "раздевали" ленинградцев. От этого было хорошо: беспричинно радостно и до освобождающей пустоты бездумно.
...Мимо фигурных, с башенками, разными верандами с цветными стеклами дач, разбросанных меж деревьев Дворцовых аллей, они вышли к Красноармейской.
― Проводишь? ― спросил Смирнов.
― Ага, ― согласился Алик.
В этом районе в основном болели за "Динамо". Поэтому толпы спартаковских болельщиков двинулись к метро, к трамваю, к троллейбусам, чтобы ехать на Пресню, в Сокольники, на вокзалы. А на Красноармейской было почти безлюдно.
― Ты у матери был? ― спросил Смирнов.
― Вчера весь вечер.
― Как там она?
― Знаешь, почти нормально. Она, видимо, равно приучила себя к мысли, что отец умрет скоро, и поэтому сейчас спокойна, разумна, даже шутит иногда.
― Ну а ты?
― А что я? Вчера весь вечер старые отцовские фотографии разбирал. Занятная вещь: во время гражданской войны они все веселые беззаботные, франты ужасные ― победители. И вдруг мир, и, вдруг, как ты говоришь, каждодневная маята. Меня один снимок поразил: сидят хозяева огромной губернии в ситцевых толстовках, в веревочных сандалиях на босу ногу, изможденные, усталые, несчастные. Ответственность нечеловеческая за разоренную страну. Такой вот и ты сейчас.
― Я такой, Алик, не оттого, что ответственность свою ощущаю, а оттого, что хозяином себя не чувствую.
― А пора бы.
― Наверное. Но я человек приказа, таким война сделала. Приказали сверху ― исполнил. И сам приказал. Тем, что внизу.
Дошли до Инвалидной, и здесь Смирнов решился. Он тихо спросил:
― Алик, где твой пистолет, который ты в сорок пятом у демобилизованного выменял?
― Как где? Ты же мне сказал, чтобы я выбросил его, я и выбросил, рассматривая свои хорошие башмаки, искренне ответил Алик. Они уже остановились.
― Куда ты его выбросил?
― В сортир, как ты и приказал.
― Не ври мне, Алик. Я нашел твой "штейер" и по дурацкому латунному шурупу узнал. Такие вот пироги.
― Я очень боялся, что это так, и очень наделся, что это не так, Саня.
― Давно догадался?
― В день отцовских похорон. Не догадался ― почувствовал. Но не верил. Не верил!
― Не хотел верить. Ты пойдешь со мной?
― Да.
В натуре хорошенькая девица не морщила нос, не сбрасывала казакин. Она открыла им дверь и затравленно смотрела на Смирнова.
― Давно приехала? ― не здороваясь, спросил он.
― Позавчера, ― хрипло ответила та.
― Я же тебя просил, Валя.
― Я не смогла, Александр Иванович.
― Здравствуй, ― укоризненно поздоровался Алик.
― Здравствуй, ― мрачно ответила она.
В прихожей появился Виллен. Стоял, упершись правой рукой в дверной косяк, и непонятно улыбался. Поулыбался и известил Смирнова:
― А я тебя второй день жду, Саня. Только вот на кой ляд ты Альку приволок?
Не отвечая на вопрос, Смирнов предложил:
― Давай, Виллен, отпустим Валю погулять, а?
― Давай отпустим, ― охотно согласился Виллен. ― Гуляй, Лера.
Сестра выскочила из дома, на прощанье яростно хлопнув дверью. Избушка слегка сотряслась. Виллен широким гостеприимным взмахом руки пригласил визитеров в комнату, которая на этот раз была сравнительно прибрана какой-никакой, но женской рукой. Уселись.
― Как ты ей в глаза смотришь? ― поинтересовался Смирнов.
― Прямо, ― отрубил Виллен.
Помолчали. Алик встал из-за стола, походил по комнате, остановился у портрета с траурной лентой, не выдержал, спросил:
― Зачем ты все это сделал, Виля?
― Что именно?
― Зачем ты навел их на меховой склад? ― начал задавать вопросы Смирнов. ― Зачем ты их посадил?
― Навел, чтобы посадить, ― спокойно пояснил Виллен.
― А лбами зачем их сталкивал, зачем стрелять друг друга заставил?
― Потому что их через восемь месяцев выпустили. А они не должны жить на свободе.
― За что ты их так ненавидишь? ― Алик, сочувствуя, смотрел на Виллена.
