— Ну… а хрен его знает. Хотя погоди… к этому, который над прокурором живет… к Гирину.
— Кто такой Гирин?
— Так из двадцать первой же квартиры! Гирин, Абрам Ицкакович.
— Не Ицкакович, а Ицхакович, — поправил мальчишка, сидящий у ног дворника.
— А я что говорю? Ицкакович он и есть. Он, хотя бы и еврей, в отличие от шлагбаума… а — человек такой… — Калабаев покрутил пальцем в воздухе, подбирая эпитет для определения сущности гражданина Гирина, а потом выдал уже проверенное: —…э-э… душевный! Сердце у него. Больное, в смысле. Вот к нему и катается «Скорая», значится. Он уж пару раз кони чуть не двинул. Больной он. А так мужик хороший, душевный.
— А не известен ли вам, случаем, мальчик по имени Марат, с которым дружил Илья? — осторожно спросила я. — Он с ним еще, помнится, выкидывал всякие злые шутки. Изобретательные ребята.
Дворник Калабаев демонически захохотал. Эхо покатилось куда-то вниз и грянуло, распадаясь на мелкие, как раскатившийся бисер, отголоски. Мальчишка у ног дворника зашевелился и сказал:
— А я Марат. Чего тебе? Про Илюшку? Пропал он. Он со мной еще позавчера на связь выйти должен был. И — нет.
— Так это ты тот самый Марат, что в свое время требовал за Илью восемьсот баксов, которые следовало оставить в Филевском парке, да?
— Ну, я, — угрюмо сказал Марат, оправляя ворот олимпийки. Судя по всему, мальчишка был отчаянный. И — из бедной семьи. Понятно, почему он дружил с Ильей, у которого были такие забавные игрушки, как телефон за четыреста долларов и цифровая видеокамера за три тысячи.
— Ясно, — сказала я, окидывая взглядом могучую подпольную организацию, — спасибо за информацию.
— Так вы еще главного не знаете, говорю! — рявкнул дед Бородкин. — Не успела выслушать, а уже туда же: «спасибо»! Илюшку те, которые под ремонтников, похитили, а вовсе не те, которые в «Скорой»! Я уверен, потому что… ты знаешь, как тебя, Мария… (Уррра! Первый раз попал правильно!) В общем, тут есть один ход. В подвал. На этом ходе вся моя версия строится. Идем-ка.
Мы тронулись в путь, а вслед нам прошелестел ехидный голосок дворника Калабаева:
— Ишь Антоныч старается! Молодуху склеил и рад ей показывать всякие укромные уголки, старый блядун… Ну, Антоныч! А девка-то, видать, ничего. И глаза такие. Ничего. Хорошая девка. Душевная…
* * *
Не стану описывать тех катакомб, через которые повел меня дед-организатор. Скажу только, что чудом уцелела моя одежда и обувь. Если бы, не дай бог, надела туфельки даже на минимальном, пять-семь сантиметров, каблуке, я сломала бы себе ногу. К счастью, в данный момент я была безо всяких шпилек, на устойчивой плоской подошве.
— Скоро ли? — спросила я, когда мы начали взбираться по какой-то проржавевшей грязной лестнице, по которой к тому же, кажется, сочилась вода.
— Скорая какая… — ворчал дед. — Сразу ей все вынь да положь, говорю. Потерпеть не может.
— А это вода течет?
— Конечно, вода. Еще бы не вода. Мы ж под Москвой-рекой. Ясно тебе?
— Что?
— Под рекой. Да. Ну-ка, иди сюда. Спрыгивай с лестницы, дальше наверх не полезем.
— Совсем? — содрогнувшись, спросила я.
— Пока что.
Вслед за дедом Бородкиным я спрыгнула с лестницы в какую-то нишу. Ниша была проделана в бетонной стене, угрожающим массивом вздымающейся не меньше чем на пятьдесят (насколько я могла судить) метров надо мной, плюс еще те двадцать, что мы уже поднялись по упомянутой ржавой лестнице.
— Катакомбы… — бормотал дед. — Понастроили бункеров, а теперь давай все рассекречивать… Нельзя же так.
Говоря это, он углублялся в нишу.
— Молодеш-шь, молодеш-шь… Иди-ка сюда, говорю. Вот — глянь. Это что? И еще потом будешь говорить, что в нашем городе пропасть человек не может. Особенно через это подземелье. Тут, может, тысячи пропадают, и никто их не ищет. А если и поищет, то не найдет никогда. Вот так-то. Гляди, говорю.
Смысл дедовых монологов, смысл ужасный и леденящий кожу не меньше, чем промозглый холод подземных коммуникаций, дошел до меня не сразу. За то время, пока он изрекал свою филиппику, мы углубились в нишу метров на десять. Ниша оказалась входом в огромный и гулкий, все расширяющийся тоннель, во многих местах притопленный жидкой грязью. Дед выхватывал фонарем участки бетонного пола… собственно, пола почти не было видно, под ногами хлюпала вода, вяло жмакало серое месиво, там и сям был разбросан щебень, строительный мусор, попалось даже несколько бутылок. Майор Бородкин уверенно увлек меня к стене, где виднелось несколько куч мелкого строительного камня, поверх которого лежали две или три полосы мягкого изоляционного покрытия, таким обматывают трубы парового отопления. Дед поворошил в куче щебня и наконец проговорил:
— Ну вот… а ты не верила. Гляди!
И он толкнул носком ботинка какой-то белый предмет округлой формы, который я сначала было приняла за крупный камень.
Но это был не камень. Присев на корточки, я разглядела, что белый округлый предмет — не что иное, как человеческий череп.
— А, распознала? — спросил меня отставник таким радостным тоном, словно сделал мне подарок, а не показал человеческие останки. — Вот и то-то, говорю. Тут таких много, если побродить по лабиринтам. А если хорошенько побродить, то не факт, что сам не станешь вот таким черепом, говорю.
— И вы думаете, что Илюша Серебров мог пропасть в этих катакомбах? — выдохнула я. — А как велики они?
Дед Бородкин посмотрел на меня как на полоумную.
— Вся Москва, милая моя, — наконец ответил он, — вся Москва, — а кое-кто из молодежи, которые лазали по этим ходам, говорят, что некоторые — огромные! — тоннели тянутся до Домодедова и даже чуть ли не до Зеленограда и Коломны. И ты, из спецслужб, этого не знаешь?
— А почему вы решили, что я из спецслужб?
Ответ Антон Антоныча был великолепен:
— А что же я, сериалов не смотрел, что ли? У меня глаз наметанный к тому же. Я вашего брата, да и сестру, зараз распознаю.
— В общем, так, дедушка, — с некоторым раздражением произнесла я, — ваша версия о подземном похищении, конечно, своеобразна и в некоторой степени подкреплена этими… гм… видами, но все же… все же…
— Ага! — вскипел дед. — Ты еще не веришь! Ну ладно, говорю. Я показал тебе, куда пропал Илюша Серебров, а теперь я покажу тебе, кто его сюда спровадил, то есть какая контора! Уж они-то хорошо знают, как забраться под Москву! Идем, говорю!
И он с нестарческой силой поволок меня в обратном направлении — к лестнице. Прошлось пролезть еще около пятидесяти метров вверх, что по высоте равняется примерно двадцатиэтажному дому, и мы оказались на железной площадке перед ржавой решетчатой дверью. На двери висел замок. Я хотела было предложить воспользоваться моими отмычками, которые помогли мне в комнате Илюши, но Антон Антоныч молча извлек из кармана большой ключ и вставил в замок. Тот открылся с противным скрежетом.
— И куда ведет этот ход? — спросила я.
— В подвал, говорю.
— Понятно, что не на смотровую площадку Останкинской телебашни!
— А ты не говори, — буркнул дед, — ты иди. Эх, портвешок закончился! — с сожалением добавил он.
Коридор оказался неожиданно коротким — для меня, уже привыкшей к масштабам, показанным мне старым отставным армейским разведчиком. Всего-то метров десять. Мы очутились в подвале, сплошь заваленном шифером и черепицей (часто битыми). Складское помещение. Дед Бородкин с таинственным видом поманил меня пальцем и проговорил:
— У них там то ли каптерка, то ли вахта… черт-те!.. Ты приложи ухо вот к этой квадратной трубочке.
«Квадратная трубочка» оказалась внушительным металлическим сооружением двух метров в диаметре, выпукло выставлявшим свою грань из бетонной стены. Очевидно, это был фрагмент большого вентиляционного хода. Но на всякий случай я спросила:
— А что это такое?
— А воздух проходит, — махнул рукой Антон Антоныч и, очевидно, с целью наглядно продемонстрировать мне циркуляцию воздушных масс, дыхнул на меня. Зря он это сделал. У меня едва не загнулись штопором ресницы. Но я стойко перетерпела химическую атаку, а дед Бородкин продолжал:
— Воздух проходит. Отдушина… это — вентиляция, что ли. А может, лаз. Но тут слыхать, как говорят. Наверху — фирма, говорю. Угадай, кто ее хозяин и кто там главным охранником бегает.
Я приложила ухо к поверхности холодного металла и действительно услышала глухие слова:
— …Уехал. Да. Сегодня.
Голос был густой, кажется, женский.
— А почему один? — раздался второй голос, низкий, звучный баритон. — Он что-то заподозрил?
— Что?
— Ну, насчет…
— Да нет! — прервала собеседника женщина. — Ничего. Он этих шавок опять притащил — вот это плохо. Не нравится мне все это, Леша. Не нравится. Если развод, то все — конец. Все рухнет, что мы с тобой…
