Играла в этот раз я всем духом, не за страх, а за совесть, не воспринимая свои прошлые сценические комплексы вовсе, сейчас мне все это видится как надуманный бред, теперь мне не нужно никаких искусственных перевоплощений и обманок — это я и этого достаточно. Основную часть мы проскочили, и теперь вся надежда на Ваньку, отборочный тур «Что? Где? Когда?» — необходимый рубеж для прохода в финал, кроссворды и отгадайки не моя сильная сторона, и я вышла из «шестерки знатоков» сознательно, у меня и так мало времени сегодня. Может, Ванька не обидится на меня, что я не «поболею» за свою команду или вообще не заметит моего отсутствия? Мне пора бежать!
Накануне, еще в нашем лагере, я порылась в старых «накладных» и нашла подходящую бумажку, чуть-чуть выправила число, надеюсь, что пристально всматриваться в нее никто и не будет, и прямо из «концертного зала» выскочила на набережную, и бегом помчалась с пустой спортивной сумкой к «грузовой станции» и складам. Путь, скажем, не близкий, каждый лагерь имеет прямо-таки исполинские размеры, мне бы до вечера все успеть и суметь вернуться обратно не затемно. Сегодня я от своего верного поклонника спрячусь, не дамся маньяку даже поглазеть на себя вдоволь, пусть опухнет и одуреет, он мне нужен завтра невменяемый, выбитый из своей маньячной системы, когда он владеет ситуацией и готовится ко всем нападениям заранее. Передвигаюсь очень быстро; в начальственном лощеном костюме на глазах у честного народа за мной не побегаешь по кустам среди бела дня, так что сидеть выродку в дураках и страдать, куда это я делась, да делать вид, что его еще хоть что-то интересует, а он совсем уже больной и задушенный; эти дни задолбал своим налипанием на мое энерготело, так что моя надежда на завтрашнее преследование горит алым пионерским пламенем.
На эту идею, порыться в складском боксе, куда скидывают ненужную тару, меня натолкнул шофер Жора, когда мы с Масловым возвращались из города, я как раз тогда сидела на пустых коробках и наконец-то надумала, что сумка могла остаться в такой же картонке, а Жора ее и скинул вместе с мусором, когда приезжал за продуктами в очередной раз. Бегу и молюсь, только бы сумка оказалась там, коробки эти весь сезон на складе валяются, мало ли для чего пригодятся, так их и не трогают до снегов, и пока добралась до боксов, совсем запарилась — потом нужно зайти в деревенский магазин за минералкой. Подхожу к будке приемщика под гигантским качающимся фонарем, представляю, как тут жутко по ночам: классические декорации для фильма ужасов, высокие короба-коридоры под жестяными крышами, а мне нужна свалка картона. И где она тут? Протягиваю накладную «на какао» дядечке в клетчатой рубахе, заправленной в какие-то домашние штаны по самые уши, седой волос не мыт и всклокочен, он равнодушно кивает и тычет направление, куда идти, сопровождать он меня явно не собирается, на что я грешным делом и рассчитывала:
— А где у вас тут коробки всякие, мне бы найти что-то на декораций, — он посмотрел на меня повнимательнее сивыми подпитыми глазами, видимо проверил на глаз мою моральностойкую надежность, и махнул рукой в том же направлении. И вновь занялся своими делами: стал мусолить на промасленной газете «Красный Октябрь» мойву, развеивая ее горько-копченый дух, стелящийся мне вслед вместе с терпкобеломорным перегаром из его будки. Ад воняет так же? Его жизнь и есть ад?
Прошла мимо высоких груженых стеллажей и почти случайно набрела на пачки «какао», бросила несколько на всякий проверочный случай в пустую сумку и в конце пролетов увидела наваленные огромной кучей картонки, ну вот, теперь до вечера отсюда не выберусь. В реечном низкобортовом дощатом ящике затеряться сумке сложно, Жора бы ее сразу заметил, а вот бумажные коробки достаточно большие, и я взялась за них, перекидываю и смотрю в каждую, а дедок какой-то с веником, в ватнике и зимней шапке набекрень, бредет мимо и конечно заинтересовался:
— Чего шаришься-то? Ищешь чего, так нельзя, а ты пионерка. Это вам для поделок? Ну, тогда ладно, для этого этот хлам весь сезон и держим!
Дедок ушел, и я выдохнула, не хватало мне при свидетеле дотошном Аленкину сумку вытащить. На фига мне лишние проблемы? Но дедок сам на все свои вопросы и ответил, и я снова осталась одна, вот уж где хорошо на пионерок нападать: гулко, студено, жутко, быстрее бы выбраться отсюда! Одна коробка оказалась тяжелой, и я уже попадала на такую обманку, там были деревяшки от ящика, и не особо впечатляясь я ее открыла, а там темно-синий бок с пластиковыми ремнями. Хорошо помня сумку Алены, я заранее прихватила подходящий болоньевый походный мешок, который должен вместить сумку в себя, затолкала все побыстрее кое-как без лишних восторгов, сверху наскладывала пачки какао и еще картонок для виду набрала, и такая нагруженная вышла через воняющий тошнотворно сладко-приторным портвейном контроль.
Пошла в деревню за водой в поселковый магазинчик, купила печенье «Юбилейное» и газировку «Буратино», постелила коробку на бетонный в выбоинах с торчащей арматурой парапет — картонка все-таки пригодилась, уселась под плотное к закату солнце, и ни одной мысли в голове. Сумка нашлась, но я так вымотана и эмоций никаких, чему радоваться, если рухнул последний остов надежды; где-то видимо я надеялась, что это я ошибалась, и Алена все же могла быть жива. Наверно так, но раз ее сумка в моих руках, Алены уже нет, ее смерть не мой бред. Куда она могла деваться на три недели без личных вещей? Залезла в сумку, пошарилась: во внутреннем боковом кармане документов нет, есть ключи, наверно от квартиры, а это значит, мне снова предстоит поехать в город… Внутри меня тишина. Поднимаю голову на последнее сегодня солнце, пузырьки газводы обжигают холодной струей горло, сквозь лучи сначала не верю своим глазам: на столбе желтыми пятнами криво приклеена бумажка с зернистой невнятной распечаткой, но это моя фотография! Вскакиваю и носом упираюсь в объявление: девчонка сильно похожа на меня, но старше, судя по записи; пропала еще в мае, два месяца назад, местная, видели последний раз ее в этом магазине, она из города к родителям приехала и не дошла до края села, где стоит ее дом. Меня вдруг замутило и вырвало резко, едва успела забежать за кусты, колыхало все внутри, казалось, выкручусь наружу целиком — рвать уже нечем, а меня все выворачивает и колошматит, в кишках обжигающе холодно, стою согнувшись и держусь за голову. Наконец пришла в себя, стала оглядываться, желудок все еще нервно тикает, словно маньяк снова готов напасть, знаю, его здесь нет, но ужас растекся предательски по телу, только сейчас начала сомневаться: «Смогу ли я справиться с ним?», моя самонадеянность может стать завтра моим приговором. Но разве я могу позволить ему сделать такое с другой новой жертвой? Разве у меня есть гарантия, что хоть кто-то раскачается и остановит его, сколько смертей еще для этого нужно? Смотрю снова на фотографию девушки и словно смотрю на себя, только на ту себя, до нападения; подошла местная жительница, молча смотрит на объявление вместе со мной, как молится:
— Жалко Катьку, чует мое сердце, нет ее, мать-то так из больницы и не вышла, схоронили ее, так и то верно, лучше не дожить до такого… — тетечка высказалась и перекинула груженые авоськи из руки в руку — юбка в старорусский текстильный цветочек длиной до самых мелкодырчатых сандалет, пиджачишко явно с мужского плеча, косынка натянута по брови и закручена узлом, лицо обветрено солнцем и временем.
— Девушку нашли? — я повернулась и всмотрелась в уставшие от каких-то натужных бед глаза.
— Куда там, но мы молимся, молимся, чтобы захоронить дитя, не дело это быть безымянной, может, найдуть? — она перекрестила фотографию.
— Так кто-то занимается поисками? Неужели «дело» официально завели? — во мне шевельнулась надежда.
— Да не знаю, но приезжали городские без формы, выспрашивали, так думаю — ищут, молюсь. И когда этот грех с нашей земли снимуть? Девки-то сколько лет теряются и все не найдуть никоих, говорят, мол, они сами сбегают, а ты это матери объясни, и вот как они лежать где-то утраченные без отпевания? Грех, грех, нет нам спасения…
— Давно теряются… — и земля под ногами у меня стынет.
— Так лет тридцать по слухам; Софья Ивановна, тетушка моя, царствие ей небесное, твердила, что проклята наша земля с тех пор, как каторжников привезли в наши края и они тут мерли вагонами, а потом и «святых» изгнали, — она внимательно всматривается в мое лицо и, помыслив что-то свое, вдруг крестит и меня, и прикладывает зачем-то еще и палец большой мне меж бровей, видимо для пущей надежности молитвы.
— Каких святых? Ваша Софья Ивановна их видела? — а у меня щемит сердце, словно я слышу весть из дома, но слишком поздно, дома-то уже нет.
— Ну да, конечно, мы веками соседствовали, а потом «белые» ушли, говорили, что всех, кто остался, чекисты перебили и добро их позабирали, а у них было что забирать: они на таких корнях жили — там и золото, и древние иконы… И наши попропадали в тот год, те, кто помогать «белым» ходил.
