Приезжая в офис чернее тучи, Юрий приказывал Любочке никого не пускать к нему. Все его личные телефоны были отключены, и секретарша отвечала посетителям, что «Юрий Арсеньевич отсутствует и когда будет, неизвестно».
Приезжая домой к ужину, он заставал одну и ту же картину – Анна по-турецки сидела на диване в гостиной и думала. Ее занимало что-то важное, но она не собиралась делиться с мужем своими тайнами. Иногда она курила привезенный из Греции легкий табак или, стоя на балконе, смотрела на сизый в закатной дымке город.
В один из вечеров Салахов заехал в «Пассаж» и долго выбирал подарок для Анны. В конце концов, он купил изящные наручные часы «Картье» из белого золота, украшенные бриллиантами.
– Красиво… – равнодушно обронила Анна, открыв футляр. – Но лучше бы браслет был потоньше. Подари их своей секретарше, у нее, кажется, завтра день рождения.
«Откуда она знает?» – подумал Юрий. А вслух сказал:
– Да? Я и забыл.
– Сотрудников надо уважать и ценить, – улыбнулась Анна, поворачиваясь к мужу и глядя ему в глаза. – Особенно таких, как Любовь Тимофеевна.
Больше они не сказали друг другу ни слова. Анна отправилась спать, а Салахов раздумывал, что делать с часами – отвезти обратно в магазин или все же оставить. Вдруг утром Анна окажется более благосклонной? О том, чтобы дарить часы Любочке, и речи быть не могло. Получив такую дорогую вещь, она возомнит бог знает что! Примет это чуть ли не как предложение руки и сердца.
– Как мне надоела эта глупая гусыня! – пробормотал Юрий себе под нос.
– Что ты говоришь, дорогой? – спросила Анна.
Господин Салахов обернулся. В гостиной он был один. Жена давно ушла спать.
– Я говорю о Любочке, – прошептал он, неизвестно кому. – Она мне страшно наскучила. Гусыня! Как я раньше не замечал, на кого она похожа?
Идти в спальню и ложиться рядом с отвратительной статуэткой трехголовой богини Юрию не хотелось. И как только Анна может прекрасно себя чувствовать, когда эта… это страшилище находится у нее в изголовье? Однако не признаваться же, что ему так неприятна какая-то статуэтка?
Салахов улегся на том самом диване, где Анна любила сидеть и думать. Сон сморил его, едва закрылись глаза.
Утром Анна уехала в свою квартиру, в театральном доме. Она не была там больше недели. Сумрак подъезда прорезали косые лучи солнца из пыльных окошек. Каблучки Анны гулко стучали по лестнице. На медной цифре семь играл солнечный зайчик.
Госпожа Левитина открыла дверь квартиры и сразу окунулась в запахи можжевельника и розового дерева. Можжевельник рос у ее дома в Андреевском, и она набрала веток специально для этой вазы на рояле. Черный рояль стоял в том же углу, что и при Альшванге, на стенах висели фотографии сцен из «Пиковой дамы» – Герман, Лиза, фривольные пастушки, игорный дом, старая графиня…
Только теперь вся жизнь и тайна старика Альшванга в полной мере стали понятны Анне Наумовне.
В молодости Герман Борисович был человеком весьма самолюбивым и амбициозным. Он хотел славы! Чтобы о нем заговорили, и не в какой-нибудь тьмутаракани, а в Москве и Питере. Театр – вот чем он бредил. Он писал пьесы, сам их ставил, сначала на любительской, а потом и на профессиональной сцене. Альшвангу хотелось уйти от надоевших традиций, делать все по-своему, так, как он это видел. Для молодого дарования не существовало авторитетов.
Особенно Германа Борисовича привлекала повесть «Пиковая дама», с самого детства, когда холодными зимними вечерами бабушка читала ему на ночь Пушкина. Проза Александра Сергеевича заворожила, околдовала маленького Германа; он был страшно горд, что его зовут почти так же, как главного героя повести. Всю ночь мальчик ворочался в своей постели: ему снилась старуха, которая знала тайну трех карт. Тройка, семерка, туз! Эти слова стали навязчивой идеей, постоянно звучащим в его голове мотивом. Тогда же зародилось и его увлечение театром.
Альшванг задумал написать свой собственный сценарий «Пиковой дамы» и поставить свой спектакль. Подражая Чайковскому, он изменил сюжет. Актеров для постановки он подбирал долго и тщательно. Когда репетиции были в разгаре, Герман Борисович вдруг переписал сценарий вторично – ему в голову пришли совсем новые идеи.
Мистический сюжет настолько завладел умом Альшванга, так глубоко проник в его сознание, что режиссер начал беспокоиться. А здоров ли он? Не слишком ли перегрузил свою психику напряженными размышлениями и болезненными мечтами? По ночам снился ему темный зимний Петербург, игра в карты у конногвардейца Нарумова, поздний ужин с шампанским, Томский, рассказывающий о своей бабушке, графине Анне Федотовне. Словно наяву представлялась ему сия «московская Венера», за которою волочился Ришелье и «чуть было не застрелился из-за ее жестокости», которой легендарный граф Сен-Жермен «открыл тайну, за которую всякий из нас дорого бы дал…» В этих сменяющих одна другую картинах Герман Борисович видел себя тем самым молодым офицером Германном, просиживавшим за карточными столами и следившим с «лихорадочным трепетом» за ходом игры. Он постепенно сливался с образом Германа, настолько, что терял ощущение времени. Альшванг начал чувствовать, как Германн, рассуждать и действовать, как Германн, и даже видеть сны Германна – «карты, зеленый стол, кипы ассигнаций и груды червонцев». Дошло до того, что он часами бродил по городу, отыскивая тот самый дом, где некогда проживала графиня и где у колеса кареты увидел он Лизавету Ивановну и передал ей письмо с признанием в любви…
Явь, грезы и сон перепутались. Альшванг балансировал на грани безумия, не в силах справиться со своим состоянием и опасаясь, что знакомые, друзья, коллеги, соседи, в конце концов, начнут замечать его странности. Чем больше он старался выглядеть «как все», тем дальше отрывался от действительности.
– Я не Германн, – напоминал он себе. – Я другой. И век сейчас другой. И люди другие.
Однако это мало помогало.
Герман Борисович решил приблизить премьеру «Пиковой дамы». Он думал, что сыгранный спектакль изживет себя, исчерпает навязчивые впечатления и, кроме того, будет иметь грандиозный успех. Альшванг считал написанный им сценарий гениальным.
В один из обычных зимних дней Герман Борисович возвращался из театра. «Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты». Альшванг шел, подняв воротник и отворачиваясь от летящего в лицо снега. Он чувствовал себя «тем» Германном, который в такой же ненастный вечер проник в спальню графини и требовал у нее раскрыть тайну трех карт.
– Старая ведьма! – сказал он, стиснув зубы, – так я ж заставлю тебя отвечать…
С этими словами он вынул из кармана пистолет.
Герман Борисович «видел», как старуха «закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела… Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима». Все смешалось в его уме – правда и вымысел, прошлое и настоящее. Он перестал отличать одно от другого.
На роль старой графини никак не удавалось найти подходящую актрису, но Альшванг не собирался сдаваться. Однажды он увидел ее – такую же, как в снах, деспотичную, властную, «своенравную, как женщина, избалованная светом, отлюбившую в свой век и чуждую настоящему». Да, она была великолепна! Существовало только одно «но»: старая дама не была актрисой. Альшванг упрашивал ее сыграть роль графини так страстно, как ни одну женщину в своей жизни не упрашивал разделить его чувства. Старуха согласилась.
В театре Германа Борисовича понимали с трудом. Его спасал талант драматурга и режиссера, который, как всякий творческий человек, имел право на причуды. Но выдержать мерзкую, вздорную старуху труппе оказалось не по силам. Она всех изводила своим апломбом, непрофессионализмом и непрерывными поучениями.
И все же спектакль состоялся. Он вызвал овации. Это был потрясающий успех, триумф! Несмотря на то что старуха-графиня творила, что хотела, – одергивала партнеров, придумывала реплики… Зрители были в восторге: сценическое действие держало их в напряжении с первой и до последней минуты.
«Конец! – подумал Альшванг, вернувшись домой после премьеры и выпив изрядную порцию водки. – Я больше не Германн. Все прошло. Теперь я смогу быть самим собой».
Режиссер сел в свое любимое кресло у окна и провалился в сон. Он устал. Нервное напряжение последних месяцев истощило его. Он будто оторвался от земли и поплыл куда-то вверх, погружаясь в ослепительно белые, бездонные облака. Он-Германн и старуха оказались вместе – на божьем суде.
– Почему он такой молодой и прекрасный? – спросил себя Альшванг, глядя на величественное, могущественное, непреклонное Божество, стоящее перед ними, двумя грешными душами.
Альшванг-Германн сознает свою вину. Это он испугал старуху пистолетом, чтобы она раскрыла ему тайну трех карт, и теперь она мертва, поэтому и находится тут, рядом с ним… Наверное, он должен быть наказан. Но происходит неожиданное – ослепительно прекрасный Судья признает виновной старуху!
