Паршин ушёл из Риги. Он шёл от мызы к мызе. Он глядел на них с интересом и завистью, но так, как зритель в театре глядит на спектакль. Ему ни разу не пришло в голову предложить хозяину мызы свой труд в обмен на кусок хлеба. Понятие «труд» было уже столь чуждо ему, что он не мог бы себе представить Ивана Паршина получающим деньги или пищу за то, что могли сделать его большие, сильные руки, несмотря на его «под шестьдесят». Он мог клянчить, мог украсть. Но предложить свой труд? Нет, такая мысль не приходила ему в голову.
Он, как в тумане дошёл до польской границы. С одних задворков Европы он переходил на другие. На смену сытым, чистеньким кулацким мызам пришли покосившиеся избы панской Польши. В поле уныло бродили ребрастые коровёнки, похожие на околевающих от бескормицы телят. Все стало беднее и ещё неприветливей. Одичавший, обросший серой щетиной и лохмами спутанных волос, бродяга-иноземец нигде не был желанным гостем. Паршина и здесь били, он отлёживался в канаве или в стоге соломы и шёл дальше. Куда он шёл? Конечно, в Варшаву! Куда же ещё было идти? Ведь там Фелица. Он нёс ей весть о смерти своего счастливого соперника и друга. Теперь, когда не стало Грабовского, он снова рассчитывал на её запоздалую благосклонность, на угол в притоне и на объедки от её гостей.
Он уже почти не чувствовал голода, усталость стала привычной, грязь собственного тела давно перестала беспо-коить. Кожа сама, независимо от воли, мелко подёргивалась, перегоняя с места на место пасущихся в складках отощавшего тела паразитов.
Иногда Паршин останавливался посреди дороги и с удивлением удостоверялся в том, что ещё живёт, что ноги двигаются, глаза воспринимают окружающее. Он никогда не думал, что человек может столько времени двигаться без регулярной пищи, без мыла, без общения с себе подобными. Его поддерживал только сон. Чем дальше, тем больше он спал: под мостами, в придорожных кустах, просто возле дороги — где бы ни застала его накатившаяся дурнота.
Иногда его тошнило. Чем дальше, тем болезненнее становились спазмы пустого желудка. Сначала он думал, что заболел. Но потом понял, что это просто голод. Чем дальше, тем страшнее становились спазмы пустого желудка. Чтобы не испытать этих болезненных позывов, Паршин стал есть молодые листья, но желудок тут же отдавал их обратно. Паршин падал у дороги, сдавливая руками судорожно сжимавшийся живот, и забывался сном.
Но вот и Пражское предместье, вот мосты, вот красавица Варшава! Несмотря на усталость и нетерпение, Паршин поднялся по течению выше предместья и, хоронясь от людей, помылся в реке. Пришлось сосредоточить все силы на том, чтобы не упасть в воду. Потом он полдня лежал на берегу, тяжело дыша, набираясь сил, чтобы двинуться дальше — туда, где была Фелица.
В Варшаву он вошёл вечером. Сияние фонарей на Маршалковской ослепило его и вернуло к действительности. Только тут, минуя центр города, он отчётливо понял, до чего дошёл. Отчаяние овладело им настолько, что он готов был лечь посреди улицы, уткнуться лицом в землю и не двигаться. Но он знал, что это приведёт только к одному: подбежит полицейский, его отведут в участок, будут бить… Он собрался с силами и пошёл дальше — туда, где должна была быть мелочная лавочка, прикрывающая притончик Фелицы.
Когда он добрался до него и постучал, была уже ночь. Ему отворила какая-то страшная баба без возраста. Узнав, кто ему нужен, баба без дальних церемоний сообщила:
— Если нужен кокаин, то при чем тут пани Фелица? Пани Фелица два года, как сдохла…
Поняв, что нужен не кокаин, а именно сама Фелица, страшилище цинически выругалось и захлопнуло дверь.
Паршин долго стоял, прислонясь к притолоке. Потом, вдруг, как пальто, висевшее на гвозде и у которого вдруг ни с того ни с сего оборвалась вешалка, он сполз вдоль косяка и неясной тёмной кучей обмер у порога.
Что было дальше, он помнит смутно. Кажется, он пытался что-то украсть — какую-то съедобную мелочь прямо с лотка. Рука инстинктивно потянулась к тому, что можно было положить в рот. Он не сопротивлялся, когда торговка схватила его за руку, не защищался, когда его били прохожие, не пытался оправдываться в полицейском участке. Он спал наяву.
Когда выяснилось, что он русский, что у него нет польского подданства, его посадили. Несколько дней его кормили, чтобы у него были силы стоять на ногах. Потом свезли на польско-советскую границу и под угрозой пустить пулю в спину велели идти. Паршин послушно пошёл.
Нарушитель границы был задержан советскими пограничниками.
Паршин был исправным заключённым. Пожалуй, самым исправным и тихим во всем лагере. Он не пытался бежать и покорно отбыл срок. Из ворот лагеря вышел седой, спокойный человек. Местожительством ему был определён город Котлас. Но оставаться в нём он не собирался. Первое, что сделал Паршин, прибыв туда, — написал письмо в Курки-но, справляясь о судьбе своей матери Марии Степановны Паршиной. У неё он рассчитывал найти приют на первое время. Он не надеялся, что получит хорошее известие, и был даже несколько удивлён тем, что не только пришло письмо, но в нём содержалось точное сообщение: мать его жила в Москве и, несмотря на свои восемьдесят лет, работала сторожихой в больнице.
Долго раздумывал Паршин над тем, как быть. Наконец сел в поезд и поехал.
Трудно описать эту встречу. Ни он старуху, ни она его не узнали. Когда он убедил её в том, что он — действительно он, старуха села на сундучок и долго молча разглядывала его со всех сторон. Потом поудивлялась тому, что сын больно скоро состарился. Так и не поверила, что он уже старик. К его проекту увезти её в Котлас старуха отнеслась равнодушно. Чуть-чуть оживилась, рассказывая, что в Москве живёт теперь и её овдовевшая дочь Пелагея, младшая сестра Паршина, а она приглядывает за внуками и в меру своих старушечьих сил помогает дочке. Расспросить сына о том, где он пропадал почти сорок пять лет, старуха забыла.
С приближением вечера стал вопрос о ночёвке. Каморка у матери была крохотная, и стояло в ней две койки — на второй спала другая сторожиха. Паршин и без вопроса понял, что ночевать тут нельзя. Не будь он на нелегальном положении — другое бы дело. А так — подвести может.
Нужно было искать ночлег. Выйдя на широкий, как поле, асфальтовый простор новой Калужской улицы, Паршин остановился в растерянности. В гостиницу сунуться он не мог. «Порядочных» знакомых не было. Перебрал в памяти адреса былых «малин», перекупщиков, тайных ночлежек — и остановился на всплывшем внезапно в памяти слесаре Ивашкине. В его подвальчике можно, пожалуй, заночевать.
Ивашкина Паршин застал дома. Ему не пришлось долго объяснять, кто таков неожиданный гость. Слесарь хорошо помнил взломщика, от которого ему перепало не мало добычи. С тех пор у него не было таких хороших заказчиков. Но, сравнив стоявшего перед ним оборванного старика с былым барином в бобрах, Ивашкин повесил голову: кривая дорожка к добру не приводит!..
Появились пол-литра и коробка баклажанной икры. Распили. Ивашкин сбегал за повторением. Пошли воспоминания. Паршин лёг спать с туманом в голове. В пьяной карусели вертелись «Славянский базар», Фелица, бобры, миллионы и снова Фелица…
Следующим вечером опять литровка на столе. И опять соблазн воспоминаний.
Шепотком, слюнявя ухо Паршина, Ивашкин сообщил, что есть у него на примете один человек, с которым, кажется, можно сделать «дело». Хоть он и конструктор и работник большого завода, а кроме того, читает лекции в институте, но есть в его прошлом кое-что известное Ивашкину, чем можно его прижать. Был инженер Яркин когда-то беспризорным, безобразничал, крал, судился. Только тогда у него была другая фамилия. С тех пор он, правда, как говорится, «пере-ковался», отошёл от дурной жизни и работает, кажется, как все. Но отчего не попробовать его прижать? Многого от него не требуется, дело подводчика — сторона: выяснил, когда денежки в кассе будут, рассказал о порядке, достал пропуск — и в сторону. Остальное уже дело мастера…
— Такому мастеру, как ты, и книги в руки! — льстиво нашёптывал Ивашкин.
Чем дальше шли разговоры, тем проще казалось Паршину пойти к инженеру и вовлечь его в «дело». Паршин хорохорился. Он даже не казался себе уже ни старым, ни подошедшим к концу пути, когда нужно подытожить пережитое…
К утру эта уверенность, навеянная водкой, исчезла. Паршин снова превратился в вялого, усталого старика. Но после первого же стакана, поднесённого Ивашкиным для опохмелья, в голове снова стало звонко и неспокойно.
Через день Паршин начал наводить справки об инженере Яркине.
Пока шло прощупывание Яркина, Паршин успел вместе с матерью Марьей Степановной побывать у сестры. Пелагея Петровна, в просторечии Паня, жила с двумя детьми, служила продавщицей в галантерейном магазине. Жалованье получала мизерное, едва сводила концы с концами.
