И я поведала ему, что было дальше. Вплоть до того момента, когда я вошла в квартиру Вероники и обнаружила ее труп на кровати.
— И ты, конечно, в панике убежала? — усмехнулся Сахаров, заранее мне не веря.
— Да, убежала, — сказала я чистую правду. — Но потом вернулась.
— Зачем?
— По разным причинам. Ну, допустим, хотела посмотреть на подругу в последний раз.
Ладно, допустим... А что ты оттуда в клюве унесла?
— Только эту тетрадь.
— А что у тебя в сумке?
— Рассказы Дениса, книжка, последний журнал «Волга»...
— Фотографии где?
— Какие фотографии?
— Из альбома Жемалдиновой.
Вот зануда... И про фотографии узнал.
— Всего две штуки взяла, — мрачно сказала я. — А что, нельзя?
— Нельзя, конечно. Что было на фотографиях?
— На одной — Миша. В полный рост. Кажется, где-то на съемках. На другой — Вероника в обнимку с Пульсом. Тебе известно, что они были знакомы?
— Известно... Пульс везде успел свой нос сунуть. И с Жемалдиновой любовь крутил, и рассказы писал...
— Что?
— Рассказы писал. Хобби у него такое.
— Ничего себе... Но при чем тут его рассказы?
— При том, что в этом деле одни писатели... — проворчал Сахаров. — Попробуй разберись, кто автор...
— Автор чего?
Вместо ответа он поднялся, подошел к лотку и купил два эскимо. Я заметила, что девушки, вставшие за ним в очередь, переглянулись, пошептались и захихикали. Верный признак того, что мужчина понравился. Еще бы. Оникс симпатичный, мужественный, хотя плечи у него не широкие, а взгляд не бычий. Мне и самой он нравился.
— Этот Пульс, — сказал он, вручая мне эскимо и снова усаживаясь рядом, — путается под ногами с первого дня следствия. С кем ни заговоришь — о нем услышишь, куда ни глянешь — его увидишь... Да еще без алиби разгуливает.
— А у кого из всей компании есть алиби на время убийства Вероники? — поинтересовалась я.
— Только у Штокмана. И то какое-то хилое. Жемалдинову убили в период от трех до пяти часов дня; Штокман клянется, что в это время был дома, и это подтверждает сосед, который разговаривал с ним по телефону. Но говорили они всего минут пятнадцать... Штокман мог до или после звонка соседа по-быстрому съездить, задушить Жемалдинову и вернуться домой. Расстояние не такое уж большое...
— Так это и не алиби вовсе... Слушай, Коль, скажи честно, кого ты подозреваешь?
— Всех. Вот смотри: например, тот же Штокман. Никак не могу понять, что он за человек. С одной стороны — всех ругает, никто ему не нравится; восемь лет назад на своих товарищей в милицию заявил, обвинил в изнасиловании девицы; Пульса чуть не побил; по словам одного режиссера, после окончания съемок украл едва ли не половину реквизита из музея... И с другой стороны — никому не отказывает в просьбе; а когда я спросил его, кто такой Леопольд Богоявленский, ответил, что не знает. А ведь знал! Знал, но выдавать его не захотел.
— А кто такой Леопольд Богоявленский?
— Да Пульс опять же... — нехотя пояснил Сахаров. — Только трепать об этом не стоит.
— Не буду. Но почему он Леопольд?
— Псевдоним такой.
— Шикарный псевдоним, в лучших традициях...
— Да уж...
— С какой стати Штокман должен был знать, что Пульс — это Леопольд Богоявленский? Он что, его близкий друг?
— Не друг. Просто у Пульса язык — помело. Он мне признался, что сам проболтался Штокману по пьянке о своем хобби и даже один рассказ показал. Только Штокман не стал его читать.
Оникс взял у меня обертку от эскимо и вместе со своей выкинул в урну. Проходящая мимо ворона тут же подпрыгнула, села на край урны, достала наши обертки и улетела, страшно довольная.
— Из всего этого ясно, что гражданин Штокман — личность неустойчивая, — продолжал Сахаров, — может и гантелью по голове треснуть. Сгоряча.
— В состоянии аффекта, — поправила я.
— Умная больно, — снова нахмурился Сахаров.
Я хотела было ответить ему достойно, но передумала. Сейчас не время ссориться. Вот закончим это расследование, и я ему закачу такой скандал... Надо только повод найти. В конце концов, Сахаров — не Сладков, не Пульс и не Вадя. Он мне нравится. Или я это уже говорила?
— Ты тоже умный, — дипломатично сказала я. — Как насчет Сандалова? Ты считаешь его способным на убийство?
— Не знаю. В тихом омуте черти водятся... Знаешь, какой он был когда-то?
— Пока не спился?
— Ну да. Шумный вроде Менро, веселый.
— Не представляю.
— Я тоже не представляю.
— Но какой у него мог быть мотив? С чего бы он стал убивать Мишу?
— Есть многое на свете, друг Горацио...
— Какой ты умный! — ядовито заметила я, радуясь, что нашла момент для маленькой мести.
Но и Сахаров не растерялся. Точно так же, как я минуту назад, он ответил снисходительно:
— Ты тоже умная.
Обменявшись любезностями, мы вернулись к беседе по существу.
— Коль, а Михалева ты не исключаешь?
— С чего бы это? — удивился Оникс. — Он один из самых подозрительных. После того как ушел тогда от Миши, три часа где-то болтался, а нам сказал, что сразу пошел домой.
— С чего ты взял, что он где-то болтался?
— Нянька его ребенка доложила. Ждала его допоздна, потом спать легла.
— Почему ж не сделали им очную ставку?
— Придет время — сделаем. Если возникнет такая необходимость...
— А Пульс...
— Давай не будем больше о Пульсе, — содрогнулся Сахаров. — Он мне уже приснился вчера.
— Подумаешь, невидаль... Мне Невзорова снилась, и то ничего... Ладно. Тогда поговорим о Линнике.
— И Линника оставь в покое. Лучше вот что мне скажи: откуда у Жемалдиновой деньги?
— Как откуда? Она, чай, не бездельница, работала наборщицей в издательстве...
— Это я и без тебя знаю. И я не зарплату имею в виду.
— А что?
— Другие деньги... Бывали такие дни, когда она чипсы вагонами ела, пепси-колой запивала... В дорогих барах часами просиживала, официантам на чай такие бабки давала, что на них можно было машину купить...
— Ну, это ты преувеличиваешь, Коля.
— Разве что слегка.
— А может... она была из этих?
— Из каких?
— Ну, которые на панели...
Сахаров с секунду молчал, а потом расхохотался так, что даже слезы на глазах выступили. Меня это очень обидело. Я сложила руки на груди и Стала терпеливо ждать, когда он угомонится. Вид у меня при этом был гордый и неприступный.
Пока он ржал, вызывая неодобрительные взоры прохожих, я вдруг подумала, что если Линник окажется убийцей, то он вполне может пристукнуть и меня, когда я буду сидеть за его компьютером и смотреть дискеты, взятые в столе у Вероники. Чтобы обезопасить себя, я решила прямо с порога довести до его сведения, что оперативник Сахаров знает, к кому я пошла и зачем, поэтому убивать меня просто глупо. Лишняя жертва — лишний срок.
— Нет, она не из этих, — наконец сказал Сахаров. — Фантазия у тебя, девушка, богатая...
— Я посмотрю, что ты запоешь, когда я сорву с преступника маску, — парировала я. — Вот тогда и потолкуем о моей фантазии. Сколько угодно. А пока вернемся к делу.
— Вернемся, — согласился он. — Значит, о левых доходах Жемалдиновой тебе ничего не известно?
— Нет. А тебе кто об этом сказал?
— Догадайся с трех раз.
— Пульс?
Вместо ответа Сахаров горько усмехнулся. Пульс сидел у него в печенках, это ясно. Ну а у кого он там не сидел?
Солнце нагревало асфальт, становилось совсем тепло. Я расстегнула куртку, мельком с удовлетворением вспомнив, что во внутреннем кармане у меня лежит конверт с дискетами и если б оперативник об этом знал, не был бы сейчас так любезен со мной.
— Прогуляемся? — предложил Сахаров, по моему примеру расстегивая куртку.
— Давай.
Мы встали и медленно, но как-то целенаправленно пошли по улице, свернули в переулок, через квадратную арку вышли на параллельную переулку улицу и остановились у подъезда с черной железной дверью. Возле двери на стене висела табличка, на которой металлическими белыми буквами было написано: «Корма», и пониже, помельче — «Издательство».
Я с недоумением посмотрела на Оникса. Зачем он приволок меня в «Корму»? Может, думает, что наш убийца работает там?
Оперативник не ответил на мой взгляд. Он, казалось, вообще обо мне забыл. С задумчивым видом он надавил кнопку звонка. Откуда-то сбоку послышалось раздраженное шипение динамика, потом искаженный голос, непонятно, мужской или женский, спросил: «К кому?»
— К главному, — негромко, без скидки на бракованную технику, сказал Сахаров.
Дверь щелкнула, словно выстрелила в нас с глушителем, и приоткрылась на палец. Мы вошли.
Внутри было тихо, никто не стоял у входа и не встречал нас с поклонами. Мысль о поклонах навевал холл, какой-то японский, хоть я никогда не бывала в японских холлах. Проем в стене, завешенный вертикальными деревянными жалюзи, разукрашенными нелепыми драконами; белые дурацкие цветы из бумаги вокруг лампочки; неправдоподобная чистота. Здесь было очень неуютно, и по-японски, и по-русски.
