Я удивился упоминанию индейцев, но помолчал, сочтя это не студенческой даже, а гимназической шуткой.
– А уж когда вы рассказали о том, как встретили шатуна на тракте, по возвращении с Феофановым из Казани, – продолжил Владимир, – тут сомнения меня и оставили. Очень уж театральная была сцена. Да и к тому же – сами вспомните, где это было. За две версты до Шигалеева, по вашим словам. Ну посудите, Николай Афанасьевич, где Шигалеево, где Салкын-Чишма, а где Бутырки. И везде появляется этот шатун. А расстояния-то немалые. Что он, на извозчике носится туда-сюда? Точно, на извозчике, решил я. Он и есть этот самый извозчик. Да, и еще. Феофанов – отличный охотник и прекрасный стрелок. Мы в этом все сегодня лишний раз убедились… – Владимир покраснел. – Ну, почти убедились. Что же это он с тридцати саженей в медведя не попал, стреляя из двух стволов? То-то же…
– Ну хорошо, это понятно, – заговорил Петраков, до того долгое время молчавший. – А с какой такой надобности Егор Тимофеевич упомянул про мой чулан и про старую шубу?
При этих словах Владимир покраснел еще сильнее.
– Я и сам хотел вам все рассказать, Артемий Васильевич, – сказал он, грассируя больше обычного. – Рассказать и повиниться. Простите великодушно, если можете. Вчера, когда мы были у вас гостях, я, как вы помните, отлучился, объяснив это естественной надобностью. Только на самом деле не по нужде я пошел, а без всякого спроса забрался в ваш чулан. Где и обнаружил старую медвежью шкуру… то есть шубу.
– Ну да, так оно и есть. – Петраков пожал плечами. – Моя старая шуба, я ее уж лет пять не ношу. Храню в чулане, не выбрасывать же… Иногда и она на что-нибудь пригождается. Летом ее вытряхивают да на солнышко вывешивают, чтобы не сопрела, потом опять в чулан возвращают.
– А зимой ее Равиль надевает и по окрестностям бегает, – подхватил Владимир, – женщин пугать, мужчинам об их охотничьем долге напоминать. А я так думаю – по собственной дури и по наущению Феофанова.
Артемий Васильевич сокрушенно покрутил головой.
– Ладно, Владимир Ильич, я, конечно же, вас прощаю, хотя и попользовались вы моим гостеприимством… – ну, да мне же и во благо. – Петраков сказал это с неким даже торжествующим пафосом. – Кстати сказать, до моего дома уж всего ничего осталось, – заметил он. – Объясните мне, пожалуйста, самое для меня главное – можете сейчас, можете, когда мы в дом войдем. Объясните мне, как же это вы решили, что я невиновен? Ведь из слов уважаемого Николая Афанасьевича я понял так, что это не он, а именно вы вполне логически объяснили мою виновность. И что же? Вы ему просто лгали? От благих намерений? – Пафос из речи Петракова исчез, зато появилась горькая ироническая интонация.
– Видите ли, Артемий Васильевич, вы сами сделали все, чтобы именно вас и приняли за убийцу, – серьезно ответил Владимир, чуть наклонившись вперед. – Ведь что нам было известно? Фройляйн Луиза посетила Починок, а затем – Бутырки. В Починке она познакомилась с тамошним управляющим имением Залесского, Феофановым, а в Бутырках – с господином Петраковым, Артемием Васильевичем… Здесь наша иноземная гостья задержалась, ни много ни мало на шестнадцать дней. Господин Петраков ею увлекся. – Студент наш говорил о своем визави в третьем лице, но при этом смотрел ему прямо в глаза с той же горькой иронией, какую чуть ранее проявил сам Артемий Васильевич. – А фройляйн Луиза, unser Fra(ulein, была хороша собою необыкновенно… So! Итак. Страсть с вашей стороны, я так понимаю, была нешуточной, едва ли венская гостья могла ожидать, что в нашей холодной глуши такие вулканы дремлют.
Петраков грозно засопел, но Владимир продолжал с некоторым даже простодушным видом, ничуть не испугавшись гнева своего собеседника:
– А тут объявляется венский вздыхатель и чичисбей ее – скромный учитель музыки, а может, и не скромный учитель, может быть, значительный музыкант, мы о нем совсем мало знаем – господин Роберт Зайдлер. И в Бутырки он приехал как раз в тот момент, когда фройляйн Луиза оттуда уезжала. Вот ведь удивительно: кабы разминулись они, может, для него все обошлось бы. А тут – попытка догнать кибитку, выслеживание, куда Луиза поехала, возможно, свидетельствование ее встречи с неизвестным вооруженным мужчиной, возможно, леденящее душу лицезрение сцены убийства, а если и не лицезрение, то появление на этой сцене спустя минуты после преступления, труп возлюбленной в реке, попытка спасти тело, студеная вода, больное сердце… – Ульянов тяжело вздохнул, покачал головою. – Только и осталось от него, что ноты венгерских рапсодий Франца Листа, чьим поклонником он, видимо, был и чьим обожателем вдруг объявили себя вы, господин Петраков. – Владимир слабо улыбнулся. – Из всего же наследия композитора вы особенно выделили как раз рапсодии. Озорства ради… Надо же! Я прямо как Равиль заговорил! Ну да ладно. Озорства ради я выразил сожаление, что в тетради этой не все рапсодии, а лишь девятнадцать, и обратил ваше внимание на вырванные страницы. И вы тогда сказали, что как раз на этих вырванных страницах и содержалась двадцатая рапсодия… Вот тут я окончательно решил, что версия моя вполне справедлива и что вы, Артемий Васильевич, и есть убийца, застреливший Луизу Вайсциммер в припадке бешеной ревности. Ибо, как я уже говорил, Лист написал девятнадцать рапсодий. Нет на свете двадцатой рапсодии Франца Листа и никогда не было. А вы, поклонник Листа, не знали об этом. И якобы старательно переписали все двадцать рапсодий, да вот беда – вода подтекла, испортила последние листы, пришлось вырвать. А на самом деле последние листы вырвал несчастный музыкант и на одном из них набросал короткое письмо в Вену, которое, увы, отправить ему не пришлось…
Артемий Васильевич в сердцах ругнулся. Затем лицо его разгладилось, и он сказал, уже и сам посмеиваясь над собою:
– Ваша правда, господин Ульянов, люблю я прихвастнуть. Да-с. Знаете ли, как меня Луиза назвала? Der Schwatzer. Говорун. Но все же – когда и почему вы вдруг решили, что теория ваша ложна и я не убийца?
– В тот же вчерашний вечер, – ответил Владимир. – Когда зашла речь о найденных телах, вы сказали: «Застрелит, как тех двух несчастных, и не поморщится». У меня мгновенно появилось сомнение в вашей виновности.
– Это почему же? – недоуменно спросил Петраков.
Я тоже, признаться, не понял, что особенного в произнесенных Артемием Васильевичем словах.
– Двух! – воскликнул Владимир. – Двух несчастных застрелил злодей, по мнению господина Петракова! Но ведь убита была только госпожа Луиза Вайсциммер. Смерть же ее спутника воспоследовала от естественных причин. Er starb eines natu(rlichen Todes! При этом было ясно, что господин Петраков не имел в виду гибель Кузьмы Желдеева. Обстоятельства нашего разговора подразумевали именно двух погибших иностранцев.
– Вона ка-ак… – протянул Петраков, с уважением глядя на нашего студента.
Я же тотчас вспомнил еще кое-что:
– Ну да, а господин Феофанов как раз сказал именно об убитой женщине! Мол, он не испуганная дамочка, его так просто не возьмешь. Что-то в этом роде. Слушайте, да он ведь еще и по дороге в Казань говорил, что каторжник, может, какой утопленницу застрелил!
– Именно так, – подхватил Ульянов. – И когда мы с вами уже прощались, Николай Афанасьевич, я все думал над этой странностью. А что если господин Петраков, друг ваш старый, никого не убивал? Кто же убийца? И вдруг мне стало понятно все. В какой-то момент все кусочки мозаики встали на свои места. Ведь в этом случае оставался лишь один претендент на роль убийцы – Петр Николаевич Феофанов.
– Но за что? – воскликнул я. – Неужели и он воспылал страстью к прекрасной иностранке?
– Вовсе нет. Причина другая. Более, так сказать, материальная.
– Какая же?
– Ну, например, ревизор, – ответил Владимир.
Мы с Артемием Васильевичем переглянулись.
– «Ревизор»? – переспросил я. – Да, есть такая комедия у Гоголя. При чем же тут Феофанов?
– В России куда как легко прослыть ревизором, – усмехнулся Владимир. – Только при этом можно наткнуться на городничего Сквозник-Дмухановского, готового сунуть ревизору взятку, чтобы заставить последнего молчать. А можно – на Феофанова, который взятки не даст, но заставит замолчать выстрелом в упор.
Мы ничего не понимали. Какой ревизор? При чем тут убитая?
Владимир вздохнул, покачал головой.
– Ну как же? – сказал он. – Я ведь все выводы из ваших слов делал, из того, что вы мне после поездки в Казань рассказывали. Помнится, вы говорили, Николай Афанасьевич, будто бы Феофанов жаловался вам на сплошные убытки от хозяйства в Починке, при этом вы еще недоумевали – как такое может быть в столь богатом поместье? Я в деревенских делах несведущ, однако на ваше суждение вполне полагаюсь. А вы, Артемий Васильевич, как полагаете, сколько доходу должно давать имение в Починке?
– Так сразу не скажешь, – осторожно ответил Петраков. – Ежели разумно вести хозяйство, думаю, в год тысячи две должно давать. Мало – полторы.
