К моему удивлению, Ильюша воспринял незнакомку спокойно — смиренный, пошел за ней, держась за руку. Вытаскивая сумку с его вещами, я посмотрел на парочку, и меня вдруг осенило: ба! Жанночка похожа на Лидию. Похожа, скажем так, общими контурами и голосом. Должно быть, аутист её принял за старшую сестру.
Вот это дела! Было бы смешно, если не так грустно. Однако это лучший выход из создавшегося положения. Если так, то у меня развязываются руки в буквальном смысле слова.
Дачный домик мне был хорошо знаком — кроватью. По утверждению хозяйки, это ложе смастерил дед Иполлит, тырновский крепкий, кряжистый старик, молчаливый, как гробы, которые он ладил за бросовую цену по всей округе. Поначалу это известие меня смутило, а потом необыкновенно взбодрило: будет жить и размножаться назло разлагающемуся мирку за окном! Любовь и сексуальные утехи спасут нас от бессмысленного бытия. И, воплощая этот призыв в жизнь, мы с Жанной первую неделю знакомства кутыкались на гробовых досках кровати до полного изнеможения. Наш ор сперва напугал жителей Тырновки, а потом ничего — пообвыкли, как к трёху местных мотоциклеток.
Еще в домике был стол на тумбовых ножках, четыре стула и комод. На нем — большой горшок с лимонным деревом, как память о бабушке. Прошлое глядело на нас с желтоватых фотографий, лица на которых были молодо-наивны и доверчивы.
— Решили на природе отдохнуть? — поинтересовалась Жанна.
Что я мог ответить? Подтвердил, да, милая, денька на три-четыре, рыбки половим в Тырновки, позагораем, правда, Илюше требуется больше покой.
— Смурной какой-то, — молвила простодушка-молодушка. — Чем болеет-то?
— Головой, — отмахнулся.
— Дурак, что ли?
— Дурак, но умный. Так бывает.
— Ну, ладно, — вздохнула. — Тоже Божья тварь.
С этим было трудно спорить — все мы Божьи твари, но есть твари, которые к НЕМУ не имеют никакого отношения. За последние дни они частенько мне встречались, иногда оторопь берет от их кишащего змеиного количества. Такое впечатление, что они плодятся делением. Отрубишь одну голову, а вместо неё — три. Очередная страшненькая сказочка? Сказка о том, что борьба против них не имеет смысла? Нет, надо рубить головы и пытаться найти иглу, где хранится их бесповоротная погибель.
— Отметим встречу? — предложила Жанна. — У меня самогончик из табурета. Посидим на верандочке под звездочками.
— Ыыы, — благодушно проговорил аутист.
Хозяйка оживилась, ишь ты, дурачок дурачком, а понимает за красивую жизнь. Ему пить нельзя, предупредил. Но нам-то можно, засмеялась прелестница и убежала готовить стол.
Разбирая сумку, я принялся рассуждать о том, как человек быстро приспосабливается к тем или иным условиям. Несколько часов назад мы находились в материальном парадизе, где не хватало для полного счастья павлинов и пингвинов, теперь мы в глубокой убогой глухомани с ароматным нужником во дворе. И что? Здесь чувствую себя, куда увереннее и в большей безопасности. За все надо, повторю, платить, особенно за рай на земле. Глупцы, возводящие кирпичные дворцы и прочие железобетонные херцы, не понимают, что эдем у каждого в душе. Если его нет, то все остальное есть позолоченная мишура. Иллюзия жизни. Марево. Мираж.
Скоро сумерки сгустились до чернильной плотности, и на небосводе зажглись звездные миры. Сидеть под ними и осознавать свое величие было приятно. Величие в том, что мы, пигмеи на шарике, способны вобрать в себя бесконечность Макрокосма, нашей родины — родины человечества. Думать, что люди произошли от обезьяны? Мысль, которая не вдохновляет. Унижает такая мысль.
— Выпьем за звезды, — поднял стакан с тырновской отравой. — Пусть они освещают нам путь.
— Красиво говоришь, Славчик, — засмеялась Жанна. — Как в кино.
— А нас снимают, — был серьезен. — Скрытой камерой. Во-о-он с той звезды?
— Псих, — заключила. — Лучше за любовь, от которой в глазах звезды! Да, Илюша?
Аутист сидел в полуразваленной качалке и тоже глазел на звездную карту, и взгляд его был вполне осмыслен. Не вспоминает ли он свою небесную отчизну?
— У каждого свои звезды, — решил я. — Вперед!
Тырновский самогон напомнил мне ракетное топливо по концентрации полезных для организма газов. После третьей заправки я почувствовал себя межконтинентальным хуилетом, мчащимся сквозь пространство и время к неведомым планетарным вселенным. Быть может, такие же чувства испытывала Жанна, только ощущая себя ракетным пиздолетом. Разумеется, встреча двух космических кораблей была неизбежна в безбрежном звездном океане.
— Ты меня любишь, — спросила космолетчица, — ты меня хочешь?
— Угу, — отвечал астронавт.
— Тогда бери.
— Ч-ч-что? Бутылку?
— М-м-меня.
— Не могу.
— П-п-почему?
— Н-н-нневесомость, соображай. В ней болтики в гаечки… не… не вкручиваются.
— А ты попытайся-я-я!
— Ыыы, — радовался ещё один космонавт, прекрасно себя чувствующий на орбите праздника.
Словом, всем нам, летящим меж звезд, было чудно. Такие мгновения не часто случаются — мгновения гармонии друг с другом и окружающей средой. Если бы с нами находился ещё один космолетчик с планеты Земля, я был бы счастлив до конца своих дней. Однако его не было среди нас, хотя душа его мерцала среди серебристых и вечных звездочек. И казалась одной из них.
Я спал и видел сон — он был неприятен, но даже во сне приходило понимание, что это надо пережить. Пережить, чтобы в реальной жизни начать действовать.
До последнего отгонял мысль о гибели друга, не хотел верить, отказывался верить, однако теперь, когда находился в расслабленном забытье, мозг мой спроецировал, подобно кинопроектору, события, происшедшие на улице Матроса Железняка, 54.
Я увидел, как мой друг Василий дает последние указания своим бойцам. Его лицо молодо, волево и целеустремленно. И лица всех, участников трагедии, молоды, красивы и целеустремленны. И каждый готов убивать, убивать, убивать.
И я спрашиваю самодовольно-холеных кремлевских вершителей судеб человеческих: что же вы, суки, сделали со страной, зачем открыли заслонки преисподней и выпустили полчища черной ненависти.
Ненависть, как битум, заполняет наши города, наши дома и наших детей. Наши дети растут, чтобы убивать? Наши дети растут, чтобы быть пушечным мясом для ваших эксклюзивных войн? Наши дети растут, чтобы умирать во славу вашего властолюбивого тщеславия?
Вы питаете надежду, что вам и вашим детям получиться выжить в условиях тотальной ненависти? Ошибаетесь, господа, ненависть, как черная оспа, косит всех. В живых останутся единицы. Они будут жить и процветать, истекая гнойной гнилью гноя. А вместо глаз — кровоточащие раны, похожие на жидкие рубиновые звезды Кремля.
Потом я вижу тех, кто прибывает к месту будущего боя на машинах и автобусах. Бойцы тоже молоды, красивы и целеустремленны. И каждый готов убивать, убивать и убивать.
И я, повторяя слово в слово, спрашиваю самодовольно-холеных кремлевских вершителей судеб человеческих: что же вы, суки, сделали со страной, зачем открыли заслонки преисподней и выпустили полчища черной ненависти.
Ненависть, как битум, заполняет наши города, наши дома и наших детей. Наши дети растут, чтобы убивать? Наши дети растут, чтобы быть пушечным мясом для ваших эксклюзивных войн? Наши дети растут, чтобы умирать во славу вашего властолюбивого тщеславия?
Вы питаете надежду, что вам и вашим детям получиться выжить в условиях тотальной ненависти? Ошибаетесь, господа, ненависть, как черная оспа, косит всех. В живых останутся единицы. Они будут жить и процветать, истекая гнойной гнилью гноя. А вместо глаз — кровоточащие раны, похожие на жидкие рубиновые звезды Кремля.
И я кричу в отчаянии:
— Ребята! Пацаны! Братва!
Но они меня не слышат, они не хотят слышать и понять, что оружие надо направить в сторону бесцветных и неполноценных от своих комплексов, прячущихся за бастионом кирпичной стены…
И начинается бой — и пули рвут молодые, красивые тела, и трава орошается кровью, как росой, и пороховая гарь заполняет все свободное пространство. И последнее, что я успеваю увидеть в этом страшном сне, как пуля пробивает висок моему лучшему другу и окровавленный кус мозга летит арбузной коркой в синюю синь синей вечности…
Пробуждение ужасно — такое впечатление, что моя голова продырявлена пулями со смещенным центром тяжести. В окне — синь утра. Сосредоточившись, понимаю, что, помимо меня, на гробовых досках ещё двое — аутист и барышня-крестьянка.
Я заставляю себя подняться и выйти на улицу. Утренняя синька, холодное солнце, роса на траве, как кровь. Я вспоминаю сон — вещий сон, и понимаю, что надо сделать все, чтобы остановить битумный поток ненависти. Чем? Призывами к добру и свету? Просветительскими призывами? Нет! И нет! Кровь за кровь! Смерть за смерть!
